Декабрь

* * *
Все будет тебе, дорогая.
Все будет еще, говорю.
Москва тебе будет другая –
И скоро уже, к январю.

Найдутся приличные люди,
На Сретенский выйдут бульвар
И станут талдычить о чуде,
Как будто оно – самовар.

Как будто бы – баба рябая,
Как будто бы – рыба в воде…
И каждая тетка, рыдая,
Захочет отдаться орде

Мохнатых суровых кретинов
В пилотках со свастикой вкось.
Ей тоже в велюр из сатинов
Не сразу пройти удалось.

Такая вот ловкая тетка
Возьмет и вколотит как раз
Звезду шестизначную четко
Промеж ошарашенных глаз.

Не хочешь, пожалуй что, по лбу?
Тогда – пришивай на рукав.
И впредь не посматривай подло
На тех, кто силен и лукав.

Проклятая наша порода.
Прости нас, невидимый град,
Где нет ни зеленки, ни йода…
Но был Александровский Сад.

* * *
По-новогоднему звучит моя свирель.
И хорошо бы – если б нот хватило.
В духовке жарится изрядная форель –
Мясистая, какая-то тортила.

Она нашлась в соседней лавке. На виду
Лежала тихо, закатив усталы очи…
За триста рубликов купила – и иду.
Потом изжарю в сливках, ближе к ночи.

Да пропади ты пропадом совсем,
Мой город, изнурительно-бездарный.
Изжарю – да. Но и не факт, что съем.
Ведь человек я не высокопарный.

Пока изжаришь, тыщу раз склонясь…
Пока посыплешь, обольешь слезами,
Пока картошку сваришь, не ленясь –
Тут и вся жизнь пройдет перед глазами.

Форелина пятнистая моя,
Мой скользкий друг… Еще недавно рыба,
Увиденная в дымке бытия,
Не привлекла б. А нынче – и спасибо.

Не рыбник я, не рыбник – видит бог.
Всю жизнь я: птица-мясо, мясо-птица.
Но катится магический клубок
И рыбою готов оборотиться.

* * *
Вчера была… ну как бы объясниться…
В том месте, что не каждый день приснится, –
На кладбище родительском была.
Такое у меня обыкновенье:
Душа в свой день рожденья на мгновенье
Замрет, услышав звук – воды, весла…

Приехала на милое Донское.
Я ведь уже писала – там такое…
Там будто немосковские миры.
Такие там фамилии и лица,
Что тут же хочешь к ним переселиться.
И, если можно, даже до поры.

И фрэзии, и ирисы руками
Я в снег вкопала. Будто облаками
Был памятник родительский покрыт.
Не стала обметать его ладонью.
Не все возможно объяснить любовью.
Но боль есть боль. Спасибо – что не стыд.

* * *
Детей посажу на верблюдов.
Узлы нагружу на быков.
Семейство в Страну Изумрудов
Веду из Страны Дураков.

Беспечное кончилось детство.
Сугробы одни на душе.
Тут наше поспешное бегство
Никто не заметит уже.

Себе повторяю: чего ты?
Куда ты отсюда, куда?
Но рушатся вниз самолеты,
И в пропасть летят поезда.

Ворота на Пресне открыты,
Как в фильме о старой войне…
Вольеры и клетки разбиты,
И звери выходят ко мне.

Не видно людей любопытных.
Бредет носорогов семья.
Но я – выбираю копытных.
И вьючных, и вечных, как я.

* * *
Что же делать? Такие, как я, доверялись стиху, а не прозе.
И стояли в слезах на тяжелом январском ветру.
Это снова оно… Но один поцелуй на морозе –
Он нежней, он воздушней, чем красная смерть на миру.

Трубной площади голос не слышен, не виден, что делать…
Трубной площади трудность – фигурки во влажном снегу.
А детей народилось – ну, если не десять, так девять.
Да они ни причем. Они выросли. Нянчат свою мелюзгу.

Хорошо, их прошло двадцать пять. Уточню, все же – двадцать четыре.
Не могу сосчитать, виновата, годам я не друг.
Все, что было, осталось. Твоя-то щека в целом мире
Так и грела меня. Чтобы знала – где север, где юг.