Читая Владимира Гандельсмана

Поэт Владимир Гандельсман вступает в свой собственный “могучий поздний возраст”. Преодолев немощь тела и ограниченность его желаний, так властно довлеющих нас в юности и ранней зрелости, познакомившись вплотную с его (тела) безусловной смертностью, придя к небезусловному приятию нашей очевидной конечности, он всем существом своей поэзии внушает трепетное уважение и зависть к силе человеческого духа, к выстраданному пониманию собственной ценности и значимости неперекор утилитарному миру, который эту ценность отметает как безделку, ибо в “общей схеме вещей” мы, конечно, абсолютно не нужны. Я с пристальным интересом наблюдаю в течение ряда лет, как Гандельсман выдерживает искушение формой. По сути несколько его предыдущих сборников (кроме “Лодки”, потому что она как бы итоговая, сборная книга), хотя все они тоже включали первосортные стихотворения, представляются мне в конечном счете этой борьбой с искушением, попытками форму под себя приспособить: поэт с пастернаковской языковой гибкостью, но классическим чутьем хочет ощупью найти “современное”. Но это всеми искомое “современное”, как мне кажется, не есть неизбежно настоящее. Есть такие счастливцы, чьей собственной самобытности коммунально понимаемое “современное” органично, ну и в добрый путь. Однако, в нашем бесполезном деле важно, по-моему, не отстать не от настоящего, а от будущего, а потому я пристрастно ощущаю попытки приспособиться под форму только подступом к настоящему. А настоящее возникает, когда случилось наконец некое органическое сцепление, химическая, если хотите, реакция между своеобычием индивидуального поэтического дара и навыками ремесла, которые, конечно, включают и эту борьбу с формой, и ощущение современности, и понимание Времени – своего и вообще времени, и много-много чего еще. Вот это-то, по-моему, и произошло с Владимиром Гандельсманом, т.е. поэт может теперь не беспокоиться по пустякам, не дергаться – ново это? Не ново? Ново, потому что так могу только я. Нужен я? Не нужен? Не нужен, по определению, и потому для этого нашего мира нужнее всех, просто мир этого сам не знает. Гандельсман пишет как человек, который уже прошел через отчаянье и через искушение. Он пишет как человек, который имел интеллектуальное и человеческое мужество додумывать мысли до конца, а это важно, потому что Гандельсман понимает мысль как действие.

Пушкин – вот кто знал, что состязание с судьбой, или в ветхозаветном смысле – с Богом, всегда обречено на поражение, тогда как доверчивость, вверенность себя судьбе (“страх Господен”, как в Книге Иова), приводит в действие какие-то таинственные силы, позволяющие личности и дару осуществиться, стать как бы “заодно” с грозным божеством. Любопытно, что это глубинно спрятанное, скорее всего самим поэтом не осознаваемое, ветхозаветное, состязательно-вверяющееся –когда уже прошел через отчаянье – отношение к божеству (т.е. еврейскость, за неимением более подходящего определения, как нечто глубинно “не-христианское”) присутствует в поэтическом мироощущении Гандельсмана, вплоть до текстовых совпадений. Он, скорее всего, с этим не согласится, но мне лично это очевидно. Стать “заодно” – как бы стать сопряженной силой (с судьбой ли, с Богом ли, когда перестал с ними состязаться). “Ибо снегу Он говорит: “будь на земле”; равно мелкий дождь и большой дождь в Его власти” (Иов 37:6). И у Гандельсмана: “Я снегу говорю: снежайся!/ И он снежается. Зима”. В конечном смысле: ты отбунтовал, отпротивоборствовал, “приял” то, что больше тебя и что никогда не будет понятно или объяснено (принял и это), и тогда, как у Пастернака, побежден – и в этом победа, ты странно вознагражден: “обращен/всей нежностью к Непостижимому,/отвергнут и тут же прощен”. У любимого Гандельсманом Пастернака это все тоже весьма присутствует, и при всем его своеобразном “христианстве”, в самом что ни на есть не-христианском, а скорее глубинно “еврейском” смысле (Пастернак и против еврейства своего бунтовал, как против судьбы): это какой же нехристианской гордыней, самым страшным из христианских грехов, нужно было обладать, чтобы недвусмысленно претворить себя и свою смерть в Христа и Преображение! В Христа Гандельсман себя не претворяет, по крайней мере пока; по-видимому, кризисы его поэтической эволюции не носят отчетливо религиозного характера, как у его любимого поэта. Пушкин (“классическое” в Гандельсмане), кстати, тоже не переживал “достоевских” религиозных кризисов, что его поэзии совершенно не мешало. Ведь противоборство-отчаянье-приятие (“страх Господень”) и в Иове, этой мудрейшей из ветхозаветных книг, мудро уравновешивается нашей свободной волей, т.е. богоданным человеку Разумом, воспеваемым Пушкиным. Тем сильнее Пушкин ощущал и наличие некой иной, противоположной силы, участвующей в управлении миром, – силы иррациональной, силы случайности (в христианстве это сила зла, у Гоголя – всяческая чертовщина, и т.д.) В магнитном поле этих сил творит и осуществляется всякий индивидуальный дар, но мудрость – в осознанном выборе. Короче говоря, опять же, как сказано в Книге Иова, “вот, страх Господень есть истинная премудрость, и удаление от зла – разум” (28:28).

Гандельсман еще не достиг мудрости, но его направление – к ней. Что подводит меня к удивленно-восхищенному итогу: Гандельсман – поэт с развитием. Ведь есть сильные поэты без развития, причем самого разного толка. Одни придумали как бы “приемчик”, и это тоже достижение, потому что они поставили свою индивидуальную печать: это только их, они абсолютно узнаваемы, и их ни с кем не спутаешь (этим всегда легче, кстати, потому что о “приемчиках” легче всего писать статьи и рецензии критикам, а аспирантам – диссертации). Развитие других растительно органично, как бы привязано к “биологическим часам” (женщинам-поэтам в этом смысле еще труднее, чем мужчинам, хотя пол не обязательно непреложен). Третья порода поэтов без развития не объясняется ничем: просто остановились и все; многие бунтуют против этого, т.к., конечно, понимают, но не способны подняться выше достигнутого. Тем, кто знает, по-человечески можно посочувствовать – это всегда тяжело, это – как быть, если процитировать Гандельсмана, “отвергнутым, но не прощенным” тут же. Есть и те, кто согрешил против своего дара, и отмщение происходит в его немедленной или постепенной потере. Наверное, есть и другие разновидности. И я говорю только о настоящих, иногда о поэтах первого ряда. Поэты с развитием – это истинно редкая порода. Таких очень мало, по пальцам пересчитать. Гандельсман – поэт этой редкой породы.

А теперь о названии его последней книги – “Исчезновение” (СПб.: Пушкинский фонд, 2007). Гандельсман, наверное, так и ощущает, т.к. отчаянье еще здесь, еще властно, но оно пройдет, как все проходит, “и смерти не будет уже, ибо прежнее прошло”. По ту сторону – “все новое”.