КАТАРСИС

Чем кромешней, тем, стало быть, круче
и красивей, когда вдалеке.
Просто времени теплый наручник
запотел на холодной руке,

и в царапинах блеклая «свема»
по экранной бежит полосе,
просто кончилась летняя смена
и подсохли уже насовсем

на коленках зеленка и гравий,
пионерский прокашлялся горн.
Просто музыка в зале играет,
и распроданы кровь и попкорн

в тарантиновской фильме нарядной,
просто жизнь от стены до стены,
как Тамарка из первого ряда,
симпатичней всего со спины.

НА ВОСТОК

…там дует ветер в левое плечо
с материка до самого пролива,
и по стакану трещина течет,
а по лотку бича неторопливо

бежит вода породой меловой,
что кровь из неглубокого пореза,
и в пистолете с первой мировой
грамм пыли выедает грамм железа,

там прячется в суглинок тишина
и тонким ручейком в начале мая
журчит в земле всеобщая вина,
все общее под небо вымывая.

НЕОБРАТИМОСТЬ

Еще лопатой розы у креста
четвертовали сумрачно и споро
два забулдыги, трезвые со ста,
и сторож у бетонного забора

еще не сделал первого глотка,
еще дышал – какая ей забота? –
тот паренек, встававший до гудка
какого-то московского завода,

и радиомелодии не в такт
воскресных дней кружилась галерея,
еще читалось в дымке катаракт
про тех гостей на свадьбе в Галилее,

напоенных из общего котла,
еще из дела выдранной страницей
на первомай не выгорел дотла
кирпичный корпус раменской больницы,

еще бросала, бешенством горя,
в уборной из кривого профнастила
в затылки отрывным календарям
«посторонись!..» – и время пропустило

вперед ногами сквозь дверной проем
к продрогшей у подъезда перевозке:
мир – фабрика любви, и люди в нем
досадны, как отходы производства.

ЛИМОНКА

За окнами соседнего барака
сквозь тюль благополучия и драк
любая связь мелькнет как связь без брака,
но даже если выпадет, что брак,

беспечны по-мужски или по-женски
за шторами найдутся смельчаки –
адепты осмотрительного жеста
сорвать кольцо, не выдернув чеки,

и снова рвать, и штопать, там, где тонко,
худой чулок на бабкином грибке,
…любовь необратима, как лимонка,
и, как лимон, податлива в руке.

МЕСТНЫЕ АВИАЛИНИИ

Крестьянин входит в градус, как в пике,
зеленой лимонадною бутылкой
крестя не пригодившийся пакет
и безмятежный август под закрылком,

еще глоток, и утренняя злость
уступит место утренней печали,
пусть под конец, а все же довелось
чуток припомнить, как оно, в начале.

Пилоты улыбаются в усы,
и на троих докуривают слепо
мысль не длиннее взлётной полосы,
что лето прочь, а разве только с неба,

с технического разве этажа
посмотришь и на пашню, и на жито
…что есть земля, в которую сажать,
и есть земля, в которую ложиться.

ЕР[1]

Помнят чай в пиале и в казане пшено,
как меня не сыскать было звонче и глаже,
как я стала навек твоей первой женой –
самой верной, красивой, любимой и младшей.

Стала первой разлукой, тебя оторвав
от верблюдиц и прочих навьюченных самок,
для заклятых врагов твоих – пухом орла,
для друзей твоих – помнишь? – прости, тем же самым.

Костерком в головах, кнутовищем у ног,
мешковиною сумок твоих переметных,
изумрудной травой для твоих табунов
и прохладной водой для твоих пулеметов.

Стала пресной, как хлеб, и соленой, как месть,
каракумским песком и шакальим оскалом,
и теперь у тебя все, что спрашивал, есть,
и теперь от меня ничего не осталось.

[1] Ер – земля (туркмен.).