Аврора Бореалис

Большой дом в городе Аврора. Это не крейсер его детства, это звездное сияние. Аврора Бореалис. Он сидит в прихожей вместе с черной девушкой. У девушки еще не разбух живот. Он сидит в приемной вместе с черной девушкой. Девушка молчит. Они не одни. Сидит еще одна мексиканка. С уже распухшим животом. Сидят и ждут. Остальное он помнит плохо. Помнит, что настала ее очередь, что она нервно засмеялась, увидев пожилого доктора польского происхождения, и исчезла. А он ходил по кругу. И ждал. Долго ждал. Быстро ждал. В одном из первых своих воспоминаний он вот так же ходил в какой-то булочной, в какой-то другой стране, он ходил и вытягивал три пальца, потому что ему исполнилось три года, еще он сказал что-то смешное, все мрачные люди, стоящие в очереди, засмеялись, даже бабушка, которая никогда не смеялась. Потом она вернулась, не бабушка, а его черная девушка, она плохо чувствовала, она была похожа на сомнамбулу, сомнабула аврора бореалис, почему-то подумал он по-русски, и в ней есть все – и предубийство, и преджизнь, и предвзросление, и предрасстование, а пока он везет ее обратно, на машине, оставленной его родителями, они уже переехали в Европу, и там (не в Европе, а в общежитии) они (он и она, а не родители) снова делают то, что уже делали столько раз, только она уже не закатывает глаза от удовольствия, и он уже не шепчет на английском «боже, боже» , он молчит, как будто молится втайне, чтобы тайное стало явным, и явно то, что это уже не любовь, а еще одна безуспешная попытка вернуть потерянное. Безуспешная попытка обрести утраченную близость. Больше он об этом никогда не будет думать. Спустя год родители опять вернутся из Европу в Америку. И он расскажет им, только им и никому больше, и они в последний раз простят его. Нет, это еще не жизнь. Это преджизнь. Это еще не вина. Это предвина. Это еще не предательство. Это предпредательство. Поэтому женится он очень поздно и останется без детей. «Конец линии семьи», – думал он по-английски, он уже думал только по-английски и все чаще песнями Моррисси, которого они так часто слушали тогда, с той, другой, она была черной, но любила белых, она была худенькой, но с крепким и округлым задом, она часто его спрашивала: тебе он нравится? Нравится, нравился, будет вечно нравиться. Нравилось все. Тонкие губы. Белая кожа на фоне черной. Новые открытия интимной науки. Где мало знаний, там много радостей. Теперь он знает все. И радости уже нет. Есть ощущения застоя, в период которого он и переехал сюда с родителями. Застой и перестройка. Перестрой-ка. Переверни жизнь. Уйди от ближних своих и следуй божьей воле. Он и уйдет. Сначала от нее. Потом – от них. Теперь он смотрит на все это со стороны. Первые и последние фотографии Фейсбука. Папа, почти потерявший все свои кудрявые волосы. Мама, которая уже не улыбается в камеру. И она, располневшая и без косичек. Уже не упругая, а мягкая. Кажется, вышла замуж. Потому что на ее плече лежит чья-то белая рука. Кажется, развелась. Потому что белая рука исчезла.

Он так далек от них всех. Один «Волмарт», две мексиканские забегаловки, «Макдоналдс». Горы, медленно превращающиеся в пыль. Дымное зарево из соседних штатов. Пожары. Земля горит. Скоро все сгорят. И землетрясения будут. Тот, кто не сгорит, провалится под землю. А сейчас тишина. Чтобы не сойти с ума, он бегает, потом долго сидит на старинных камнях и медитирует. Ему кажется, что вокруг него летают духи изгнанных отсюда индейцев. Ему кажется, что они рады его видеть. Что они не будут гнать его отсюда, залезая в его кошмарные сны. Прошение. Может тогда вода тронется, плотина прорвется и застоя больше не будет. И небо станет чистым, пусть и ненадолго. Сегодня воскресенье, будет праздник, день Труда, кажется. Он точно не знает. Он помнит только праздники далекого детства. Поэтому (не потому, что он помнит праздники детства, а потому, что завтра выходной) он сказал жене, чтобы она его сегодня не трогала, потом на диване заткнул свои уши затычками (так их называли его родители), закрыл глаза темной повязкой и быстро проглотил сухие грибы, чем-то напоминающие воблу его детства. Грибы ему подарила секс-терапевт, с которой он познакомился на одном из своих лагерей по самоочищению. Секс-терапевт потеряла трех мужей: первого застрелили, второй от нее ушел, а третий покончил жизнь самоубийством. От этого она будет очищаться всю свою оставшуюся жизнь. А он очищается от дальнего детства, от отсутствия родителей, от несбывшихся грез юности: величие, поклонники и поклонницы, дирижерская палочка и длинная борода китайского мудреца, обретшего бессмертие. А не скучная семейная жизнь без деток среди белого солнца пустыни. Итак, он закрывает глаза и впадает в полудрему. Секс-терапевт сказала: «Это перевернет всю твою жизнь». И подарила ему пакетик. Вобла – в газете, грибы – в пакетике, дитя – в утробе, дитя – на помойке, дом – в городе, а жизнь – в пустыне, семья – русская, а жена – американская. Семьи нет, а жена осталась. А ребеночек был бы ни белым, ни черным и поэтому – очень красивым.

Сначала он видит узоры. Они шипят, как амазонские джунгли, потом появляются какие-то кубинцы или бразильцы. Ни черные, ни белые, Они говорят: «Иди и смотри». И дуют ему в лицо. И тут он видит чье-то междуножье и большую красную точку. И медленно приходит в себя. Действительно, нужно идти. Он говорит: «Я ухожу в горы». И уходит. Раскаяние у первого кустарника, похожего на елку с синими ягодами. Простите меня, мама, папа, деда, баба, прабаба, прадеда и все-все-все. Прости меня, моя доченька. Он уверен, что это доченька, а не сынок. Раскаяние у второго куста, тоже в виде ели с синими ягодами. Прости меня. Если ты еще есть. А ты еще есть. И ты, отче. И ты, матче. И ты, духче. И ты, душче. Аминь. Аминь. А третьего куста нет. Есть засохшее дерево. Извини меня, дерево. Измени меня, дерево. Перестрой-ка меня, дерево. Чтобы я не засох, как ты. Ему кажется, что не прошло и часа, а уже конец дня. Закат солнца. Спокойный городок. Воскресенье. Церковь. Белые рубашки с галстуками и длинные платья. Ни эроса, ни страсти, ни рождения, ни смерти, ни красоты, ни проклятья. Все на местах своих. И все так хорошо видно сверху. С высоты полета птицы пустыни. Ястреба, или ворона, или сороки. Эдакая примитивная Швейцария, в которой он жил со своими родителями, пока не переехал сюда. Папа оставил в своем офисе старый плащ. Чтобы никто не узнал, что он сбежал. Сбегать стыдно. Он тоже тогда сбежал. Вместе со своей черной девушкой. Сбежал от чада своего. В маленьком городе Аврора, на другом конце материка.

Он медленно спускается вниз. Иногда падает, потому что песок мягкий и ровный, мягкий и хрупкий, и зацепиться не за что. Он вспоминает свою любимую документальную программу «Студия актера» на канале «Браво». Она шла лет десять-пятнадцать назад. Ведущий с бородкой клином, вечно заискивающий у голливудских звезд, всегда спрашивал в самом конце, перед титрами: «А что ты хочешь, чтобы Он тебе сказал у Врат Небесных?»

Он идет по коридору со своим учителем по черной музыке. Так назывался его курс. Сейчас бы он так не назывался. Сейчас он бы назывался курсом по музыке африканской диаспоры. Сейчас она бы не была уже черной. Сейчас они бы не были вместе. Он говорит своему учителю: «Я струсил. Я убил чадо свое». А учитель мягко отвечает: «Нет, ты не струсил. Я в тебя верю». Или: «Я верю тебе». И тут небесные врата медленно открываются. Нет, это была не девочка, это был мальчик. Я простираю к нему свои бледные руки. И медленно падаю вниз. Мне уже не страшно. Мне уже вообще ничего не страшно.