Вдоль окраины

* * *
В каждом плафоне сидела на лампочке птица,
Брюхо и лапки жгла, мотыльков глотала.
Так освещались в городе три квартала,
Если, конечно, мрак успевал сгуститься.

Мертвецов муровали в полы, потолки поднимали,
По ступеням веками считали число поколений.
Над горизонтом, точно залежки тюленей,
Темнели стада климатических аномалий.

Спали на голом полу. Детей укрывали.
Подметать запрещалось – мыли. Ковров не стелили.
Дома походили на башни в романском стиле.
Время слонялось в означенном интервале.

Кости куриные в мисках носили цыплятам,
Пахли, как с холода – свежие дикие ели,
Жались по стенам и говорить не умели
Бледные женщины с непонимающим взглядом.

Мужчины украдкой взасос целовали ружья,
В блаженном сонливом мечтательном отупенье
Друг на дружке все твари являли живые ступени,
По воде расползались овалы и полукружья.

Птицы слетали с плафонов, едва рассветало,
Лампочки гасли мгновенно, необъяснимо.
Города не было для проезжавших мимо –
Только три странных оторванных спящих квартала.

* * *
По дереву взбиралась мышь.
Ее норку разрыли, перебили детенышей.
И она лезла прочь от земли,
цепляясь маленькими прозрачными коготками
за наросты коры.
– Какая хватка! – гомонили птицы.
Уставившись в дневное небо
не приспособленными к этому
слезящимися глазками,
она карабкалась к верхушке чужой, нежеланной жизни,
только чтобы не смотреть вниз.
– Добьется своего! – галдели птицы.
Так мышь почти ослепла
и сделалась летучей.
Прослыла подвижницей эволюции –
первичного искусства,
уступившего было постмодерну науки.
И выяснилось множество причин,
по которым она, засыпая,
повисает головой к земле.

* * *
Утром идет на промысел вдоль окраины.
Солнце ползет по дощатому остову мельницы.
Руку на доску положит, в лице изменится.
Палец нарочно поранит. Идет с пораненным.
От боли мерещится – сзади все кровью залито.
Стебли срывает, множа порезы длинные.
Как-то порез оказался на самой линии
жизни. Так было с рождения. Знал это.
Ляжет и, дергаясь кверху то грудью, то теменем,
ловит небесные токи, в него входящие.
В эти часы прозревает свое настоящее.
Холод проходит по луговым растениям.
После вздыхает – жить бы как все, но нельзя уже.
Двадцать четыре, тридцать четыре… Не поздно, но
слишком уж много для жизни обычной познано.
Слезы подолгу щекотно стекают за уши.
– Это конец, – сознался однажды шепотом.
И что-то сквозь слезы внезапно увидел около.
Его колоском белокурая девочка трогала.
– Нет, не конец. Расскажите мне, дяденька, что потом.
Ветер вокруг приглушенно играл из Шумана.
Бросился в бегство. Опомнился на окраине.
Да и откуда было бы знать заранее
То, что теперь, с годами, о нем додумано.

* * *
Толпа вызывает священника криками «бис».
Толпа выступает с молитвой на транспаранте.
Твой авторский почерк в абстрактных картинах убийств.
Мы авторы схожие – модусом операнди.

Преследуют нас одинаково: школы одной.
Ты режешь людей в андеграунде. Я – сочиняю.
Мейнстрим коренной с дурновкусицей пристяжной
опять переходит от дяди Митяя к Миняю.

Обыденность мира вращается, как шестерня,
зубцами вертя колесо самых жутких фантазий.
И чувствую ночью, что где-то читаешь меня,
и воздух кусаю, крутясь в непрерывном экстазе.

Ты мне отвечаешь. Как прежде Есенину Блок.
Твой творческий путь узнаю по прямым репортажам.
Впервые не с властью – с поэтом такой диалог.
Почти равносильно шокируем эпатажем.

И это еще не всерьез, деликатно, щадя.
Конечно, спокойней сейчас не заглядывать вдаль, но
предвижу твои инсталляции на площадях.
Зови.
Почитаю там.
Будет концептуально.