Три стихотворения

АРИСТОТЕЛЬ

Это – начало.
Все, что угодно, может случиться.
Именно здесь вы найдете
сотворение света, рыбу, выползающую на сушу,
первое слово в Потерянном Рае на чистой странице.
Представьте яйцо, букву А,
женщина гладит белье на пустой
сцене, тяжелый занавес поднят.
Это начало начал.
Рассказчик знакомится с публикой,
излагает свою генеалогию.
В кулисах стоит меццо-сопрано.
Здесь альпинисты исследуют карту
или натягивают свои шерстяные гетры.
Очень рано, годы еще до ковчега, рассвет.
Абрис животного чертится сажей
на своде пещеры,
а ты ползать не научился еще.
Это начало, гамбит,
продвижение пешки на дюйм.
Это первая ночь, твоя и ее,
твоя первая ночь без нее.
Это первая часть,
где колеса приходят в движенье, стучат,
лифт начинает спуск, прежде чем
раскроются двери.

Вот – середина.
Вещам достало времени стать сложнее,
запутанней на поверку. Ничто больше не просто.
Города проросли по-над реками,
люди кишат, их цели различны,
миллионы интриг, миллион чудаков.
Огорчение сбрасывает рюкзак
и ставит здесь латанную палатку.
Это вязкое место, где сюжет загустел,
где действие вдруг обращается вспять,
или делает неожиданный поворот.
Здесь рассказчик уделяет длинный абзац причине,
по которой Мириам не хочет ребенка от Эдварда.
Кто-то прячет письмо под подушку.
Здесь – арии верхняя нота,
песня измены, подсоленной местью.
А партия альпинистов застряла на склоне
на полпути до вершины.
Это – мост, модуляция боли.
Это – сущность вещей.
Столько всего собрано в середине –
гитары Испании, перезревшие авокадо,
русская военная форма, шумные вечеринки,
приозерные поцелуи, ссоры за стенкой –
слишком много, чтобы назвать и запомнить.

А это – конец,
автомобиль, исчерпавший путь,
река, безымянная, в океане,
длинная лошадиная морда на фото,
пересекающая фотофиниш.
Это – колофон, замыкающий шествие слон,
пустое инвалидное кресло,
и голуби, вернувшиеся на голубятню.
Здесь – сцена с разбросанными телами,
рассказчик разводит героев по кельям,
и альпинисты пребывают в могилах.
Это я печатаю точку,
и вы закрываете книгу.
Это – Сильвия Плат на кухне
и Св. Клемент с якорной цепью на шее.
Это – последняя часть,
истончающаяся в ничто.
Это – конец по Аристотелю,
тот, которого все мы ждали,
то, к чему все это приходит,
цель, о которой мы не можем не думать,
росчерк света на небесах,
шляпа на вешалке, и, за окном, листопад.

МАРГИНАЛИИ

Иногда заметки жестоки
в нападках на автора,
мелким шрифтом на каждой странице
зверствуют на полях.
Словно бы говорят: попадись ты мне, Кьеркегор,
или там Конор Круз О’Брайен,
запер бы дверь и логику вбил в дурью башку!

Другие ремарки – презрительные, навскидку:
«Чушь!» «Да ну!» и «ХА!» –
типа такого.
Помню, однажды голову поднял от книги,
пальцем страницу прижав,
пытаясь представить, как выглядит человек,
написавший «не будь такой дурой»
в тексте «Жизни Эмили Дикинсон».

Студенты все же скромнее,
им надо оставить вихляющие следы
на девственном пляже страницы.
Один пишет: «Метафора» над строкой Элиота.
Другой отмечает: «Ирония»
раз пятьдесят на полях «Скромного предложения».

Или – это болельщики на опустевших трибунах,
руки – рупором и кричат –
«Безусловно» Дансу Скотусу
и Джеймсу Болдуину.
«Да». «В точку». «Наш человек!»
Галочки, звездочки, восклицания
так и пестрят по краям.

А если вы закончили колледж,
так и не написав «Человек против Природы»
на полях, то уж, наверно,
самое время сделать упущенный шаг.

Мы все вторглись в белый периметр незаконно,
хватаемся за перо, чтобы всем показать,
что не просто в кресле лениво листали страницы;
мы впечатали мысль на полосе отчуждения,
мы посеяли на обочине семена впечатления.

Даже монахи-писцы в холодных скрипториях
строчили горькие жалобы на судьбу
на полях Святого Писания,
заметки о птичке, поющей снаружи,
или солнечном лучике на странице –
безымянные безбилетники на корабле
в грядущее, том, что плоти прочней.

Говорят, не узнаешь Джошуа Рейнольдса,
пока не прочтешь его том, испещренный
гневными почеркушками Блейка.

Но все же одну вспоминаю чаще всего,
она висит, как медальон на груди,
я нашел ее в библиотечном томе
«Над пропастью…», что я взял почитать
медленным, теплым летом.
Я только что поступил в среднюю школу
и книги глотал на тахте в гостиной у предков.
Передать не могу,
как мое одиночество углубилось,
как мир трогательно распахнулся,
когда я нашел на странице

несколько жирных отметин,
а рядом – надпись мягким карандашом,
рукой (уверен) красивой девчонки,
той, что я никогда не увижу –
«Простите салатные пятна – но я влюблена».

СНИМАЯ ОДЕЖДЫ С ЭМИЛИ ДИКИНСОН

Первой накидка из тюля
свободно скользит с ее плеч, ложится
на деревянную спинку стула.

Затем – шляпка,
стоит лишь потянуть – и бант поддастся легко.

После – длинное белое платье,
приходится повозиться с перламутровыми
пуговками на спине,
они так малы, их так много, что вечность проходит,
прежде чем ткань мои руки раздвинут,
словно ладони пловца, вспоровшие воду,
и внутрь скользнут.

Вам будет любопытно узнать,
что стояла она
у распахнутого окна верхней спальни,
недвижная, с чуть расширенными глазами
глядя вниз на фруктовый сад,
ее платье растекалось у ног
на широком дубовом паркете.

Нельзя недооценивать
сложности женских нижних одежд
в Америке позапрошлого века,
и вот я плыву, как полярный разведчик,
сквозь петли, крючки, крепленья,
застежки, завязки, корсет из китового уса,
следуя курсом на айсберг ее наготы.

Позже я записал в дневнике:
это было полетом на лебеде в ночь,
но, безусловно, я должен был умолчать
о том, как, веки смежив, она отгородилась от сада,
как, освобожденные от заколок, волосы растрепались,
как тире возникали спонтанно
у нас в разговоре.

Но должен сказать вам,
что Амхерст в субботний священный день
был ужасно спокоен:
лишь экипаж, огибающий дом,
да муха, жужжащая в раме окна.

И я отчетливо слышал вздох,
когда я расстегнул
самый верхний крючок застежки корсета

и услышал выдох ее, когда тот был распущен,
так иногда тихо ахнет читатель, узнавший,
что у Надежды есть перья,
что смысл – это доска,
что жизнь – заряженное ружье,
желтым глазом глядящее прямо в тебя.

                                             Перевод с английского Валентина Емелина