Семь прозаических фрагментов

КРОМЕШНАЯ ТЬМА

Особенно отвратительным в этой климатической зоне был ноябрь. Темный, сырой и промозглый месяц требовал каких-то совершенно титанических усилий для успешного продолжения обычного повседневного существования. И потому она решила сделать все наоборот – взять и полюбить этот сырой мрак, этот холодный ветер, эту ледяную громаду надвигающейся зимы. В самом деле, нет ведь ничего прекраснее первородной тьмы. В ней есть все, что было и что будет, не говоря уже о столь трудно уловимом настоящем. Именно во тьме ты равна самой себе и переживаешь настоящее в его бесконечно длящемся мгновении, которое никогда не переходит и даже не стремится перейти в усыхающее прошлое или там в бесформенное будущее. Да-да, и ноябрьскую темень следовало воспринимать именно как особенно щедрый подарок, а не как наказание для всех намертво прикованных к этому климату неудачников. Проблема, однако, состояла в том, что получить чистый, без примеси хотя бы одного вырывающегося из зашторенного окна лучика, мрак в городе было невозможно. Даже в самую глухую полночь какая-нибудь глубокомысленная зараза продолжала сидеть с включенным светом, а упоминать о никогда не устающих и не засыпающих городских фонарях и вообще не стоило. Итак, надо было отправляться за город, чтобы именно там изведать всю полноту погружения в плотную, бархатистую на ощупь темноту этого кромешного ноября.

ПРИЯТИЕ ВДОХ

Дышать тут, собственно говоря, было нечем. Этот бесконечно длинный путепровод возносился над окрестными домами и прижимающимися к земле, плоскими, если смотреть сверху, промышленными строениями, которых в этом районе было очень много. Иногда даже казалось, что это одна большая темно-серая промзона, по краю которой где-то вдали маячили унылые девятиэтажки, покрытые копотью от никогда не умолкавшего шоссе.

– И все это просто необходимо полюбить, – сказала она сама себе, вздрогнув то ли от отвращения, то ли от пробиравшего до костей холодного зимнего ветра.

Дело это отсюда, с самой верхней точки, казалось практически невозможным. Позади на огромной скорости шел сплошной поток автомобилей. Чуть левее виднелась покосившаяся остановка, выглядевшая крайне ненадежной. Казалось, вот-вот прямо сейчас ее сдует вниз очередным порывом ветра вместе со ждущими автобуса людьми. Ну а если смотреть прямо вперед, внизу проходила ветка заброшенной железной дороги, терявшаяся где-то вдали среди бесконечных серых зданий неясного назначения. И было совершенно непонятно, что нужно сделать с собой, какую именно операцию произвести над своим слегка заторможенным сознанием, чтобы начать наконец испытывать ко всему этому хоть какие-то теплые чувства.

В ТОЧКУ

Весна была ранней. Уже в феврале прямо из-под серых съежившихся сугробов клочками полезла упорная ярко-зеленая травка. Время от времени начинал идти снег, впрочем, тут же превращавшийся в мелкий холодный дождик. Хотелось до минимума сократить поверхность собственного тела, чтобы оно как можно меньше соприкасалось с этой раздражающей, грязной и мокрой реальностью. Но сделать это, естественно, было не так-то просто. Оставалось только представить себя несуществующей или, что еще лучше, каким-то мерцающим фантомом, разложившимся на странно приложенные друг к другу плоскости, по которым скользили и скатывались, скользили и скатывались продолговатые, мучительно вытянутые, каждым своим атомом причиняющие страдания капли растаявшего снега.

КУКАРЯМБА

Это место воздействовало крайне умиротворяющим образом. Хотя в нем не было ничего особенного: просто пустая улица с двумя парами трамвайных рельсов. Тянувшиеся справа и слева бесконечные кирпичные заборы почему-то создавали ощущение безопасности. А может, так действовала именно пустота, ведь кругом не было ничего, ни кустика, ни деревца, ни столбика с обозначением остановки, ни больших заводских ворот, ни даже маленькой калитки, откуда нечто могло бы появиться. Тихое раннее утро, абсолютно пустое, ни единого облачка, весеннее небо, две бесконечные кирпичные стены и трамвайные рельсы, которые, вопреки школьной теореме, там далеко вдали все-таки пересекались. Ну, то есть это только казалось, что они пересекаются. На самом же деле можно было бесконечно брести по этим рельсам в сторону точки пересечения и никогда ее не достигнуть. Все вокруг было абсолютно реальным, и лишь эта точка, в своей мнимой банальности чем-то напоминающая человеческое счастье, была единственным, что действительно могло показаться в этом на редкость удачно устроенном утреннем пространстве.

ПОСТОЯННАЯ ПРОСТРАЦИЯ

Цветочки были голубенькими, причем самого яркого и подчеркнуто невинного оттенка. И почему-то страшно раздражали. Может быть, потому что судьба, словно нарочно, подсовывала ей эти цветы в самые неподходящие моменты. То она шла по краю поля и самозабвенно ссорилась с любимым мужчиной. Каждый шаг неотвратимо приближал их к определению «бывшие», а оттуда, из скопления жестких усатых стеблей, похабно подмигивали ей эти самые голубенькие цветочки. То вдруг на выходе из метро обнаруживалась бабка, продающая букеты полевых цветов, в основном состоящих именно из этого мерзопакостного растения, а после непременно случалось еще какое-то дополнительное безобразие. А иногда эти цветы встречались прямо на городской клумбе, когда особенно ретивый озеленитель желал создать элегическое деревенское настроение. И каждая подобная встреча не предвещала вообще ничего хорошего.

ШУМНЫЙ МЫШЬЯК

– Человеческое восприятие обладает какой-то странной, чуть ли не бесконечной растяжимостью, – размышляла она, сидя в уютном кресле с чашечкой свежезаваренного чая. – Во-первых, сюда входит способность фокусировать свое внимание на чем-то одном, а все остальное просто-напросто игнорировать. Во-вторых, способность вникать в этот предмет до его мельчайших подробностей, погружаться внутрь, снимая слой за слоем, но так и не достигая существенного содержания. В-третьих, этому восприятию присуща способность не видеть очевидного, если оно хоть в чем-то расходится с картинкой привычной реальности.

В квартире было тихо, но за ее пределами происходила бурная социальная коммуникация. Соседи справа пригласили гостей на день рождения и в ходе празднования этого радостного события достигли уже стадии подозрительной нетерпимости. Оттуда доносились глухие звуки ударов и пронзительные женские крики. Соседи сверху пытались воспитывать ребенка и одновременно орали друг на друга низкими прокуренными голосами. Соседи слева сосредоточенно сверлили стену. И только соседи снизу, благодаря физическим особенностям распространения звука, этим славным весенним вечером не проявляли себя никак, что составляло приятную, хоть и малосущественную, альтернативу всей остальной какофонии.

– Но в некоторых случаях, – продолжала думать она, отставив в сторону почти пустую чашку, – никакая тренировка восприятия не поможет создать что-то более или менее приемлемое из абсолютно безнадежной ситуации.

СЛОВ НЕТ

Этот старый позднесоветский район вплотную прилегал к одному из пересекающих город шоссе. Днем и ночью по шоссе сплошным потоком мчались машины, и потому все дома здесь казались какими-то неумытыми. Иногда даже хотелось взять тряпку и несколько дней подряд протирать закопченные железобетонные поверхности, но жест этот, конечно, в данных обстоятельствах был бы совершенно бессмысленным. Около каждого подъезда непременно имелась скамеечка, на которой сидела компания старушек разной степени потертости. Старушки провожали всех проходивших мимо одинаково недобрыми взглядами. Попавший в этот район словно на машине времени переносился на тридцать лет назад, в самый конец восьмидесятых. Этому периоду здесь соответствовало абсолютно все: и покосившиеся качели, и выщербленный асфальт, и купленная как раз три десятилетия назад одежда старушек, и вонючая дешевая краска, которой весной красили скамейки и металлические ограждения. Из общего стиля выбивались только яркие детские комбинезоны. И еще деревья. Тут росли просто потрясающие деревья – яблони, груши, вишни, сливы, в одном дворе имелся даже обычно не успевавший вовремя созреть персик. И все они каждый год честно и обильно плодоносили, Плоды их, скорее всего, доставались вечно пьяным дворникам, пускавшим фрукты на закуску, а быть может, кто знает, и делавшим из них брагу. Как бы там ни было, эти плоды сначала долго-долго созревали, а потом в один момент исчезали. И невозможно было понять, кто и когда успевал собрать и использовать этот обильный, но несколько странный в городе урожай.