Рифмы

РИФМЫ

Сейчас, сейчас я сделаю выбор…

Этот мой снег – грибной, белый, болезненно долгожданный…

– Твой снег?

Он начинается, вот он начинается, но только – вдоволь наболевшись. Разболевшись вовсю, и растолкав мою – хочешь, и твою тоже? или лучше твою и мою, да? – растолкав мою душу изнутри. Ему не позволяешь, не даешь, не разрешаешь спуститься на землю, уговариваешь повременить до тех пор, пока он не разболится всерьез, не наболится вволю, когда нам с ним, обоим, станет невмоготу.

Ему – там, мне – здесь.

Пока клавиши, страницы, штрихи не запахнут этой белоснежной, снежной краской, пока строки не уподобятся одна другой – не внешне, они же у меня белые, и как же, да и зачем же им стать похожими друг на дружку? Нет, они уподобятся одна другой по сути – по такой белоснежной сути, которую могут выразить лишь эти, только-только начинающие звучать штрихи, мазки, оттенки. Эти пробующие выглядеть звуки. Эти буквы, смеющие пахнуть и умеющие прикасаться к моим пальцам и глазам, превращаясь в слова и намеренно, белые – как одна белые – строки.

Как же много и как же больно нужно штриху, чтобы суметь – быть увиденным.

Чтобы – смочь быть услышанным…

Как болезненно много необходимо слову – чтобы посметь и суметь стать аккордом, клавишным или струнным, любым, только бы – аккордом, только бы – созвучием.

Чтобы стать штрихом, чтобы прозвучать просьбой – испрошенной у меня и мною, позволением – наконец-то, долгожданно проснуться и просыпаться на меня и – захоти, пожалуйста – на тебя тоже…

Просто – на тебя.

На тебя – в первую очередь.

Грибным снегопадом, чьи белоснежные снежные хлопья-лепестки кто-то бесстрастно и бесстрашно, и методично срывает с желтеющей посреди неба сердцевины и бросает мне под ноги и в глаза, и мне остается – да нет же, мне достается – перенести их на шуршащие в ожидании страницы, на вздрагивающие в нетерпении клавиши, на натянутые от неизвестности струны, на боящийся довериться мне холст.

И я – в ожидании последнего из лепестков, в котором должен быть ответ, – аккуратно складываю в созвучия дарованные мне остальные.

И от этого они – звучат, и пахнут, и выглядят, и – я надеюсь на себя и на них, они – значат.

А мой, подаренный мне – хочешь, нам? – белый свет, или белоснежный цвет – выпадает и выпадает мне, и я доверяю этому гаданию, и хочу, чтобы оно выпало и тебе. Если нам – то ты уж сама подбери ему имя.

– Я еще не дождался ответа… И жду я, по-моему, вовсе не его. И слова мои совсем не холодны…

– Ты стараешься оправдаться?

– …хотя и белы, только и всего. Просто пахнут полюбившимися мне – неужели не нам? – акварельными аккордами этих белоснежных мазков. Белые строки, не умеющие быть холодными. Не желающие этого – ни себе, ни тем, кому попадутся на глаза.

– Постарайся сделать выбор, даже не дождавшись ответа. Даже если не ждешь его.

– …просто аккорды шелестят в такт, послушный, страничный, и я стараюсь не оправдаться, а сделать так, чтобы их белый шелест слышен был лишь мне, а услышаны и увидены они были и тобой, и даже всеми. Так же, как я один слышу мольбы моего грибного снега – позволить ему наконец-то выпасть, – хочешь, я позволю и он выпадет не только мне, а – нам? И всем, ведь правда?..

Я позволю ему, даже если ни ты, ни все не захотите.

Ты отворачиваешься к нему и говоришь несмело, устало, от меня:

– Намело…

Значит, ты его уже – не еще же, «еще» остается моей надеждой, – ты его уже видишь. Слышишь – этот оживший, просящийся на руки и веки, грибной снег, которому я причиной.

– Я проложу тебе больше чем тропинку или лыжню, – я зачерпну моей белоснежной краски и напишу тебе – выложу для тебя – спасительное, пусть и ничего не объясняющее содержание. Ты пойдешь по нему, и тебе будет легко не потерять туфлю, как тогда, когда ты – помнишь, конечно? – спешила по лестнице, лишенной содержания – еще не написанного мною…

Помнишь, те ступеньки не были свежевыкрашены выпавшими к твоим ногам строками грибного снега…

Ты не будешь спешить от одной не успевшей еще дозвучать строки к другой.

Ведь ты не поспешишь поднести картину к глазам так близко, чтобы ее мазки и аккорды перестали звучать и пахнуть и стали похожими на потерявший белизну бинт, которым незаинтересованно перемотали ранку, словно перемотали изжеванную временем пленку старого магнитофона…

И поэтому ты позволишь мне успеть сделать выбор..

…Но ты все-таки спешишь, и не опасаешься за туфли. Ты спешишь, не рассчитывая и не планируя успеть.

– Ну а зачем ждать последнего лепестка? Неужели ответ тебе все еще не ясен?

– Видишь ли, снег идет и идет, и я так боюсь, как бы он не прошел – для меня, без меня… И из грибного не превратился бы в неизбежно зимний. Или из снега – в неизбежно летний дождь. Хотя и грибной – тоже…

Потому что вокруг моей – пусть все же она будет нашей, хотя ты и поспешила уйти, не оставив даже туфли, – вокруг моей – все же нашей? – книги, которую мне, кажется, удалось наполнить, или хотя бы подкрепить содержанием, вокруг вверенной мне белой краски, пропитанной, пропахшей буквами и нотами, – уже собирается в единое целое – серая: не пахнущая, не звучащая, не просящая позволения, не разболевшаяся ни у кого.

– Да. Но твой грибной снег все равно же идет к тебе… Зачем тебе я?

– …к нам? Помоги мне, даже уйдя. Убежав, сбежав по лестнице. Не оставив ни следа, ни туфли. Не дождавшись содержания.

– Помочь? Но для этого тебе выпало сочинить обо мне – выпавшим для меня и для нас снегом…

– …сочинить о тебе пахнущую белоснежной краской книгу, чтобы строки-штрихи в ней были непохожи друг на дружку. Непохожи – веди они будут белыми, как выпавший на мою долю снег.

Вот только белой краски становится все меньше…

– …но вся она – твоя.

– Хочешь, будет нашей?

– Хорошо, я жду.

Хорошо, я делаю выбор.