«Поэты, которые не впускают в стихи биографию, не очень мне симпатичны…»

– Алексей Петрович, как сегодня воспринимают современную русскую поэзию за океаном? Есть ли к ней интерес, и если да, то к кому из авторов?

– Мне немного трудно судить об этом, не хватает дистанции, я слишком причастное к процессу лицо. Выпустили несколько лет назад антологию переводов. Приглашают поэтов, поэты читают – спасибо и на этом. Я бывал на вечерах Фанайловой, Рубинштейна, Степановой, сейчас вот в Принстон пригласили на семестр Дмитрия Кузьмина. Но я бы интереса не преувеличивал, он сравним с интересом к собственной поэзии, только меньше. Думаю, что, начни я спрашивать случайных прохожих на улице Нью-Йорка, кто такой Дерек Уолкотт, вразумительного ответа пришлось бы ждать долго. Впрочем, наверняка та же история будет и в Москве, например, с Гандлевским. С тем, что я избрал себе не самое популярное призвание, я уже успел смириться.

– В последние годы вы пишете много и плодотворно. Перед этим был долгий период молчания. Насколько, по-вашему, молчание и письмо зависят от воли автора? Кто он в большей степени – творец или инструмент?

– В какой-то степени зависят, да, потому что я бросил писать в свое время по собственной воле, а не потому, что умолкли напевы в душе. И точно так же потом возобновил это занятие, просто на пробу, хотя оказалось, что во второй раз бросить уже невозможно. Как у многократно разведенного, который понял, что вот эту жену он как раз любил больше всех, и уже лучше больше не метаться. Что касается инструмента, то здесь тоже непросто: ни в какой высший разум я не верю и ничьим репродуктором быть не намерен, но, если не ловишь себя временами хотя бы на иллюзии, что пишешь не только от своего имени, занятие начинает отдавать солипсизмом. Пишешь, может быть, от лица тех, кому не достает собственного голоса, вот этих мы и называем читателями. А сколько их в разные моменты истории – это уже статистика для социолога.

– К литературным премиям вы относитесь так же спокойно, как к численности вашей аудитории? Еще один факт признания и оценки добавляет энергии для творчества, или, напротив, отвлекает от него?

– Честно говоря, к премиям я отношусь плохо и высказывался об этом неоднократно. Это не какое-нибудь априорное мнение о премиях вообще, а результат большого и уже даже лишнего жизненного опыта – видим, кто и кому их присуждает. Если мне кто-нибудь, чье мнение я ценю, скажет, что у меня хорошие стихи, вот это и есть лучшая премия. Незачем собирать жюри, порой из людей, чье мнение для меня не очень важно, и разводить неизбежную коррупцию и столкновение интересов. А банкет и денежная составляющая всегда кстати, но это не оценка.

– Читая ваши стихи, где появляется образ родины, видишь сложную смесь притяжения к оставленной стране и отталкивания от нее. Как бы вы сформулировали свое отношение к родине? Что она для вас – язык, время, место, память?

– Когда мы говорим о родине, важно не употреблять заглавной буквы, тогда все становится на свои места. Моя родина идентична моей биографии, из которой я выпрыгнуть не могу, частью Украина, частью Россия и уже давно США, но я ни из одной страны стараюсь не делать культа. Лично мне поэты, которым удается изгнать биографию из стихов или даже не впустить туда изначально, не очень симпатичны, объяснять долго. Родина – это улица в Запорожье или рюмочная в Тюмени, а не претензия на Курилы или гордость победами. Все победы, какие я еще вспоминаю в нынешней функции ветерана, были большей частью сексуального характера, в хрестоматию или учебник истории никак не просятся. И память, и язык – мои собственные, я их не брал в аренду ни у какого государства.

Беседовал Вадим Муратханов