По ком скрипит кровать

* * *
Бродит по небу рыбак-сарацин
вдоль кучевых небараков,
в каждой руке, издающие «цинк» –
крышки от мусорных баков:

кислое «цинк», удивленное «цонк»,
грустное «цунк» напоследок,
утренний воздух особенно тонк –
это прижизненный слепок –

пьяной деревни, лежащей пластом
между осиновых пауз,
будто жених, на ходу холостом –
крышей поехал пакгауз:

здесь пустота в пустоте пустоты,
дыры и щели теснятся,
жженые спички, которым мосты –
к похолоданию – снятся.

ТРЕСКА

Подступает ад – ледяной айфон приложи к виску,
дай услышать мою зазнобу, мою треску,
для которой – неразделимы вода и прах –
слишком долго была русалкой, жила в горах.

Так чешуйка к чешуйке липнет – припев/куплет
колыбельной песни за акваланги и пистолет,
бубенцом звенит, колотушкой трещит треска,
как старуха в сказке про апостола-рыбака.

Потечет айфон черным пластиком по щеке,
подступает сон, не включай сонар, отвечай треске:
это ты ее – через перевал – на руках носил,
и смеялся так, что с вершин сползал изумрудный ил.

Подступает тьма в пузырьках огня, абонент молчит,
и к небесным вратам приколочен пожарный щит,
в водолазном шлеме гуляет солнце, алеет снег,
спой мне песню, треска, помоги отыскать ковчег.

Абонент молчит, только слышно – орел/грифон
на другом конце – рекламирует свой айфон,
или это – жар-птица кромсает в шмаття, в куски –
ледяную печень моей зазнобы, моей трески.

ИСХОД УКРАИНЦЕВ

– Кто это там? Архангел в сержантских погонах –
протягивает тебе иерихонскую трубочку:
подуй в нее, проверься на алкоголь,
а лучше сыграй: «Ой на горі та й женці жнуть…»,
а мы подхватим, подпоем тебе, возрадуемся.
Дрожат травинки на спидометрах газона,
возрадуемся, как мертвые под землей
и как живые под небом: «Пришел наш час!»
Запряжем своих боевых слонов, возрадуемся,
ибо только украинцы способны увидеть
и приручить древних боевых слонов,
ну еще и цыгане, если зажмурятся в полнолуние,
но и таких цыган осталось совсем немного.
Э-ге-гей! Не забудьте запастись в дорогу
самыми лучшими русскими книгами:
будем жечь их на стоянках, толочь в пепел,
а этот пепел – тщательно прессовать в бисер
и метать его перед нашими свиньями –
пусть набирают вес, пусть Достоевский,
граф Толстой, Пушкин, Салтыков-Щедрин,
Мандельштам, Бабель, Булгаков и прочие жиды,
а также примкнувшие к ним: Чехов, Есенин,
Платонов и особенно Анна Ахметова –
сгорая, превратятся в самое вкусное сало,
в пуленепробиваемое и непотопляемое сало,
в пожароупорное и богобоязненное сало…
Мы заткнем этим салом кацапские рты,
газопроводы и задницы коммунистов,
черные дыры в нашей вселенной заткнем,
и отчалим в дальний путь: Э-ге-гей!, волоча
за собой пшеничные поля, вишневые сады,
хаты, крытые черепицей и соломой, наши храмы,
реки, исполненные жаждой – никуда не впадать,
наши гетманские плащи, наше прошлое и
поддельное настоящее, переходя все границы…
– Кто это там? – спросят чужие люди из тумана.
– Это мы, украинцы, – протрубят в ответ слоны.
– Это мы, украинцы, – захрюкают в ответ свиньи.
– Это мы, украинцы, – выкрикнет парочка москвичей,
которых мы взяли с собой, чтобы никогда, никогда
не забывать о том, что мы – украинцы.

УЛИТКА

Где усики подкручивал мускат –
и в луже отражались циферблат,
осенняя звезда-космополитка,
и в свой домохозяечный халат –
вернулась из Лефортово улитка.

Грядущее – мохеровый клубок,
а прошлое – запущенный лобок:
кудрявые дела твои, создатель,
и вьется явь, и сон ее – глубок,
не разглядеть
                  .последний знаменатель.

Но в час Быка восходит зверобой,
и правою, и левою резьбой
вселенная блестит, как заготовка,
…улитка посмеется над собой:
появится и спрячется, чертовка,

распишется на листьях, егоза,
поставит крестик, голосуя «за» –
воскресших птиц
             .в духовках и перинах,
удочерит мускатная лоза –
вот эту гроздь яиц перепелиных.

да будет серпантин – витиеват,
пусть дым клубится, и ему – виват,
покуда гвозди прячутся в подковах –
цветет любовь, струится аромат –
с ее ветвей прямых и тупиковых.

АЭРО

Бобролеты, дельтаскунсы, хорькопланы –
роют норы в облаках и строят планы.
Чем питаются? Крупой небесной манны,
сдобным снегом, виноградом из нирваны.

Иногда они спускаются на землю,
чтоб нагрянуть в гости к Стивену и Кингу,
или в жертву принести морскую свинку –
лично я обряды эти не приемлю.

У меня иные принципы и квоты,
я – по внутренностям памяти – оракул,
хорькопланы, дельтаскунсы, бобролеты,
этот почерк называется – каракуль.

На Подоле осыпаются каштаны,
как последние, колючие минуты:
это – почерк, это – аэротушканы
раскрывают запасные парашюты.

* * *
В зарослях черемши и бамбука –
притаилась лошадь, как будто щука,
на виду ее голова, но что там дальше сокрыто:
плавники, присоски, щупальцы или копыта?

Gloria, покажи свои mundi,
стрелочка, не споткнись на секунде,
это – просто лошадь, утомленная бегом,
перепутанная с щукой, фаршированная снегом.
Значит, надобно ждать из кустов
официантов с набором кнутов?

Может быть, мы имеем дело с наукой,
с паранормальной щукой,
которую ищет секретная лаборатория:
Мundi, куда убежала Gloria?

И все же, если ее спугнуть:
закричать, засвистеть, хворостиной ткнуть…
Что я увижу – еще половину и треть?
Экая глупость, буду и дальше — смотреть, стареть,
иногда прикладываться к бутылке,
чувствуя чей-то взгляд на своем затылке.

* * *
Осенью в Амстердаме падают велосипеды –
это осыпаются байковые платаны,
на желтых – развозят почту, медикаменты, обеды,
на красных – разъезжают сутенеры и шарлатаны,
голубые в серую крапинку – для обычных людей,
белые в золотую клеточку – для чиновников и блядей,
иногда встречаются черные, которые –
обслуживают кладбища и крематории:
если услышишь черный звонок –
не оборачивайся, сынок.

Лишь зеленые велосипеды, идейно не зрелые,
собирают в кучу и сбрасывают в каналы,
слышно, как под водой вращаются
педали, густеет воздух в шипованных шинах.
Ночью их оседлают утопленники,
в час, когда стартуют гонки на приз Лавкрафта.
Детские велики – разноцветные, трехколесные,
приземляются последними, осторожно
спускаются на землю, трезвонят во все звонки:
«Жизнь удивительна, счастье еще возможно…»,
жаль, не хватает твердой руки.

* * *
А ведь раньше не было ничего,
то есть – было все, состоящее из ничего –
пустота в бесконечном ассортименте,
выбирай, что хочешь: водку или водку,
а встретишь докторскую колбасу –
кланяйся, передавай привет,
хлеб – всему голова, не забудь позвонить,
а стаканчики сами найдутся.

И когда уж совсем ничего-ничего,
появляются сонные женщиныны
ничего из себя, симпатичныее,
а затем, появляются дети,
говорят, почему из тебя ни фига,
и стихи говорят у тебя ничего,
только это – война или водка?
Это всё – отвечаю. Последнее всё,
а стаканчики сами найдутся.

* * *
To be or not, to be or not –
предсмертия и пережитки:
Замоскворечье развернет
скворцов промасленные свитки,

и зачитает нараспев –
откуда, сквозь какие снеги,
в нас прорастает нежный гнев –
все эти саженцы, побеги?

Кромешный гололед, азарт,
и полумесяц на аптечке,
и в кимоно выходит март,
чтоб отрабатывать подсечки.

Переплетаются хитро –
эмаль и золото финифти,
мертворожденные в метро,
воскресшие в застрявшем лифте.

И я придумал забывать
абонементы на разлуку,
по ком скрипит моя кровать,
скучает тишина по звуку,

подвал, впадающий в чердак,
но, мстительный, как все пророки –
я сочинил тебя, чудак,
читающий вот эти строки.

* * *
Перебирал, словно крестил, сабзу –
троеперстием, желтым от никотина,
и не ведал, что я – соринка в Твоем глазу,
думал – просто скотина,

божий раб, живущий в Старом Крыму,
выжимающий виноградные ноты,
нарезающий сало и баструму,
а теперь — напуганный до икоты.

Поутру меня обволакиваешь слезой –
фокусируя, как водяную линзу,
мог бы сразу выплакать, отпустить с сабзой
на базар, продавать самогон и брынзу.

Переехал бы, от греха, во Львов,
и освоил бы украинский идиш,
а теперь, я отвечу за всех ослов,
ослепленных мыслью, что Ты – всевидящ.

АССАСИН

1.

Беспощадный шейх Хассан ибн Саббах
до сих пор обитает в иранских горах,
разводит сумчатых сторожевых собак,
эта порода называется – кенгурах.

Что Хассан в собачьих сумках хранит –
знает только его слуга, шиит:
всякий хлам, добро, которому не везло –
и оно опять превратилось в зло,
в человечий яд, в словесную оболочку,
вот и ты, не поранься об эту строчку.

Ох, зело свиреп Хассан ибн Саббах,
у него, вместо пломб, в коренных зубах –
передатчики, и когда он выходит на связь:
все неверные – превращаются в грязь:
вот, уснул человек, а проснулся – ослиный жмых,
только русские остаются в живых.

2.

Перед шейхом склонился приемный сын,
если верить ифритам Яндекса – ассасин,
дорогому искусству смерти обучен он:
для него убить – все равно что прошить iPhone.
Вновь клокочет кальян и витает сладкий дымок:
«Поезжай в Россию и всех прикончи, сынок…»

А уже по Москве разгулялся тревожный спам:
«Едет к нам ревизор, а затем пожалует к вам,
что за фамилия странная – Ассасин?
…а братве вначале послышалось – Отсоси!
Говорят, у него растут из-под верхней губы –
ассасиновики, грибы…»

Задник памяти пахнет отцовским ремнем:
и се конь будет блед и сидящий на нем
горбоносый прозектор, чьи мысли ясны:
от мошонки до горла распарывать сны.

Для гадания мало одной требухи,
запекается кровь, остаются стихи,
даже этот стишок обречен на успех,
будто он – ассасин, и помилует всех.

* * *
Пастырь наш, иже еси, и я — немножко еси:
вот картошечка в маслице и селедочка иваси,
монастырский, слегка обветренный, балычок,
вот и водочка в рюмочке, чтоб за здравие – чок.

Чудеса должны быть съедобны, а жизнь – пучком,
иногда – со слезой, иногда – с чесночком, лучком,
лишь в солдатском звякает котелке –
мимолетная пуля, настоянная на молоке.

Свежая человечина, рыпаться не моги,
ты отмечена в кулинарной книге Бабы-Яги,
но, и в кипящем котле, не теряй лица,
смерть – сочетание кровушки и сальца.

Нет на свете народа, у которого для еды и питья
столько имен ласкательных припасено,
вечно голодная память выныривает из забытья –
в прошлый век, в 33-й год, в поселок Емельчино:

выстуженная хата, стол, огрызок свечи,
бабушка гладит внучку: «Милая, не молчи,
закатилось красное солнышко за леса и моря,
сладкая, ты моя, вкусная, ты моя…»

Хлеб наш насущный даждь нам днесь,
Господи, постоянно хочется есть,
хорошо, что прячешься, и поэтому невредим –
ибо, если появишься – мы и Тебя съедим.

* * *
Говорят, что смерть – боится щекотки,
потому и прячет свои костлявые пятки:
то в смешные шлепанцы и колготки,
то в мои ошибки и опечатки.

Нет, не все поэты – пиздострадальцы, –
думал я, забираясь к смерти под одеяльце:
эх, защекочу, пока не сыграет в ящик,
отомщу за всех под луной скорбящих –
у меня ведь такие длииинные пальцы,
охуенно длинные и нежные пальцы!

Но когда я увидел, что бедра ее – медовы,
грудь – подобна мускатным холмам Кордовы,
отключил мобильник, поспешно задернул шторы,
засадил я смерти – по самые помидоры.

…Где-то на Ukraine, у вишневом садочку –
понесла она от меня сына и дочку,
в колыбельных ведрах, через народы,
через фрукты-овощи, через соки-воды…

Говорят, что осенью – Лета впадает в Припять,
там открыт сельмаг, предлагая поесть и выпить,
и торгуют в нем – не жиды, не хохлы, не йети,
не кацапы, не зомби, а светловолосые дети:

у девчонки – самые длинные в мире пальцы,
у мальчишки – самые крепкие в мире яйцы,
вместо сдачи они повторяют одну и ту же фразу:
«Смерти – нет, смерти – нет,
                                            .наша мама ушла на базу…»