Пивная для Гамлета

* * *
«Сумма теологии», автор Аквинский Фома.
«Сумма технологии», автор Станислав Лем.
У того, кто это читал, нерешенных проблем тьма.
У того, кто не читал – нет никаких проблем.
Свобода требует смелости и ума.
Рабство надежнее – ни сомнений тебе, ни дилемм.
Рабство снаружи не лучше, чем рабство внутри,
и, в общем, они ладят между собой.
Человеку дорога от двери до двери.
Человеку дорога от похмелья в новый запой.
Проблема существования – что там ни говори –
следует жить, или – покончить с собой.
Если жить – то где и с кем, если покончить, то как?
Или послушать философа и слиться с абсурдом судьбы?
Юности свойственно летать высоко в облаках.
Зрелости – жить по пословице – если бы да кабы.
Или – как будто бы. Мудрость в седых стариках –
остаточные явления перенесенной ложной борьбы.
И журавль, и синица улетят из рук в небеса.
Живая копейка умрет. Иная войдет в обиход.
Расслабься, приятель. По утрам выгуливай пса.
Не ленись возделывать сад и пропалывать огород.
Не ходи туда, где с эстрады гремит попса.
Не ищи в бесправии рабства прав и свобод.
Всюду – отрава. Даже алкоголь – яд.
Если подумать – аптеки лучше библиотек,
где Лем и Фома Аквинский рядом на полке стоят
в ожидании мудрых старцев и ущербных калек.
Где стыдливость, облаченная в допотопный наряд,
не решается сунуть нос в двадцать первый век.

* * *
Туман, туман, муторный сон дневной.
Снится принц Гамлет сидящий в советской пивной,
сидит, рассуждает о видах на датский престол,
отхлебнув пивка, тараньку колотит об стол.
На часах одиннадцать. Вредно в такую рань.
Разбавлено пиво, но хороша тарань.
Брюшко раздуто, похоже, дама с икрой.
У одежки принца – датский, средневековый покрой.
Принц ведет себя, как актер, не увлеченный игрой.
Просыпаюсь и думаю – отца уже год как нет.
Убийца – преклонный возраст, лишенный примет.
Хрен его найдешь, в тюрьму его не запрешь,
как клопа не раздавишь, не щелкнешь у ногтя, как вошь.
Он сам отыщет тебя и спросит – зачем живешь?
Жизнь один раз дается и нужно прожить ее так,
или там – гласил анекдот, чтобы в мусорный бак
не отправили дети, все сделанное тобой,
слава канализации с ее широкой трубой!
Нечистоты впадают в море. Разум впадает в маразм.
Вместо запаха йода нос воротишь от духа миазм.
Ты мыслишь? Ты существуешь? Но мысли-то с гулькин нос.
Стыдно за каждое слово, которое ты произнес.
Туман, туман, тусклый январский денек,
как ты бесполезен, как ты – один-одинок.
чья-то машина не двинется с места, рычит на льду.
Утрамбованный снег желтоватый похож на слюду.
Принц сидит в пивной и плачет у всех на виду.

* * *
Время в консервной банке – срок годности не ограничен.
На скатерти-самобранке карп лежит обезличен.
Серебряной чешуею поблескивает при свете
керосиновой лампы. Бутылка тускнеет в буфете.
О, наши пиры! Рецепты давно ушедшей эпохи.
Коты доели объедки, птички склевали крохи.
Скатерть в масляных пятнах. Тарелки стоят в сушилке.
Пиры детей неопрятных как в старой сказке-страшилке.
Мысли звучат приглушенно, как голос из радиоточки.
Все в мире несовершенно, и это еще цветочки.
О, наши пиры на кухнях в сталинках и хрущевках!
Те, кто ходили в девках, нынче ходят в дешевках.
Нынче ходят в дешевках, едут в старых трамваях.
Те, кто жил в одиночку, нынче бегают в стаях.
В стаях – оно надежней. Больше воя и лая.
Главная площадь страны – это площадь жилая.
Это площадь жилая, набитая разным хламом.
Это тело, которое было Господним храмом.

* * *
Как-то, вернувшись из школы, я папе взахлеб читал
Багрицкого. Покачав головою, папа
достал два томика Пастернака из книжного шкапа,
и восторг перед Багрицким надолго пропал.
То были старые книжки двадцатых-тридцатых годов.
Одну одолжил папин начальник. Пиши пропало.
Сохранилась вторая. Только этого мало.
Воспоминанья, что книги, уходят от нас без следов.
После смерти начальника наследник сдал книги в букин.
Но Пастернака там не было. Прошлое невозвратимо.
Оно не стоит слов. Погляди – и мимо.
Как дневники, погодно, аккорды гений бросал в камин.
Так жгли в ожидании обыска прославленный самиздат.
Тот же «Доктор Живаго» на фотобумаге.
Конспирация? КГБ известно о каждом шаге –
орал на меня на допросе майор-психопат.
И нынче во сне он кричал на меня – и пусть.
Я молчал и смотрел на него без дрожи.
Без сердцебиения. Без мурашек по коже.
Я победил. Я помнил стихи наизусть.

* * *
Сквозь дыры в твоем плаще видно твое тщеславие.
Сквозь дыры в твоем тщеславии видно твое бесправие.
Сквозь дыры в твоем бесправии светит одно условие:
лекарство от всех болезней непрерывное пустословие.
Кто изможден под старость, кто родился до срока, не
выживет здесь иначе, как только в прозрачном коконе.
В капсуле с подогревом, в общении с подковыркою.
Жизнь обернется пробиркою с лабораторной биркою.
На бирке черным чернилом трехзначный номер и литера.
Не выходи на улицу без кашне и без свитера.
Шапку на лоб надвинь. Нынче погода зимняя.
Соблюдай режим – страна у тебя режимная.
Сквозь дыры в твоем плаще – а жизнь у тебя дырявая.
Крутись, что камень в праще. Судьба у тебя корявая.
Сквозь дыры в твоем плаще – а зачем в прорехи подглядывать.
Признайся – ты жил вотще. Как иначе ближних порадовать?
Как иначе ближних порадовать? Не загадки же им загадывать,
не вылизывать миски, не сухие кости обгладывать,
не спеть же за упокой, начав возглашать за здравие,
не сбежать же от гордости сквозь дыры в твоем тщеславии.

* * *
Осторожно, не провались, на лед ступая стопой.
Пучеглазые рыбы в проруби – не самый дружеский круг.
О чем прочел в новостях – о том и пой.
С кем вечером лег, с тем и дели досуг.
Было бы лето, спал бы с любимой в стогу.
А как рассвет – она в коровник, а ты на покос.
Но нынче зима – выйдешь, и все в снегу.
Дойдешь до ворот – дальше страшно высунуть нос.
Дальше – средневековье, допетровская Русь.
Мужики в тулупах, за поясами – ножи.
А что там дальше – не знаю, рассказать не берусь,
ты, наверное, знаешь, если хочешь, то – расскажи.

* * *
Начало молитвы: Господи! Я недостоин.
Я свидетель и соучастник «святотатств, гонений, боен».
Я книжным червем прополз меж рифмованных строк.
Стихослужение, Господи, это страшный порок.
Сын запропал, засохло дерево, дом не достроен.
Легко сказать – лишь Ты Один без греха.
Время впадает в забвение, как в реку впадает река.
Лодочка течь дала, и весло мое преломилось.
И неверен расчет на Твою великую милость.
Не кончается речь, в строфу впадает строка.
Режим уплощает жизнь гигантским прокатным станом.
Пугает каким-то партсъездом, таким-то великим планом,
сует газеты в почтовый ящик, а с ними повестку в суд.
Допрос окончен. Дело кладут под спуд.
Покрывают белым снегом, серым туманом.
Во сне впадаю в детство. Это такое средство,
прописанное в старости повторное малолетство,
хуже, чем первое, но вот на санках отец
тащит в шубке меня по направлению к парку,
день вставляешь в судьбу, как в кляссер почтовую марку,
а утром в субботу – в кино. На экране надпись «Конец».