Обещанье воды

ПЛАТЬЕ

I

Странно все же:
человек тебе стал никаким,
а платье, в котором ее любил, –
все то же.

Так что вещи – пристанище чувств –
понадежней уст,
да и всего остального тела,
что к тебе охладело.

Всемогущий прошлого плющ,
до чего ты стремительно вьющ,
только подставь опору:
тряпку, прогулку, ссору, –

вырастешь до небес,
маленький юркий бес,
и завесишь пышной листвою взору
настоящего голую гору.

Заманить в прошедшую муть,
поточнее выбрать и ткнуть
в бессолнечное сплетение боли –
вот твое дело. То ли

ты бессмертный мастер кун-фу,
знающий, как держать на плаву
жизнь у смерти, то ли брезжит в тебе догадка,
как попаданье сладко,

как легко провалиться туда,
где вода
чуть рябит и по дну проползает тенью
старого платья виденье.

II

Сегодня ты прокралась в сон,
расположилась в нем, как дома,
и платья прежнего фасон
сумела выкроить из дыма
насквозь прокуренных квартир,
в них наша жизнь под спудом пыли
хранит себя, как гулкий тир,
в котором выстрелы застыли,
там серный дым тебя застлал
и сохранил в знакомой позе, –
все пули пущены в упор:
молчанье, ненависть и слёзы,
но платье – это перебор,
и так я тяжко грохнусь оземь,
глядишь – и выйдет старый трюк:
ты обернешься вновь царицей,
а я в объятья ватных рук
поймаю прошлого синицу,
сойдя туда, где глохнет звук,
и выцветают лица…

* * *
В эту область говорения
входишь из пустой земли,
словно в первый день творения
там границ не провели
между слышащим и дышащим,
между телом и душой, –
так Давид, пред Богом пляшущий,
сам становится пращой.

Этим танцем с диким вывертом,
пред собой и Богом прав,
срезан начисто и намертво
грубой силы голиаф,
чтоб по пустырям не сеянный
как из ничего возник
мощью шепота весеннего
слабый мыслящий тростник.

Он за робким тяготением
звуков к родственным телам
слышит камерное пение,
стройный баховский хорал;
он сгребает время рыхлое,
укрепив его хрящом
слова истинного тихого
в мире, пущенном пращой.

* * *
Время шьет свое шитье.
Что там вышло? Ничего.

Поживи-ка с «ничего»,
полюби его нытье,

поскреби его бубнеж,
там, под корочкой, найдешь

тихий плеск и скудный блеск,
сотканный из лунных леск,

чаек вкось крикливый лёт,
жизнь свою наоборот:

от постылого сейчас
до раскрытых детских глаз,

от счастливого стиха,
где плясала чепуха,

до роптанья древних вод,
бьющихся о гулкий грот,
где душа воды живет.

Вечер. Тень смывает день.
Клочь его уходит в ночь.

Ветер навевает лень
и уносит слово прочь.

* * *
Жизнь стоит, как рыбак над рекой,
истуканом с простертой рукой, –
нету клева.
Ждет, что мысль, изогнувшись дугой,
плюхнет в слово.

И тогда, обещаньем воды,
все бескрайнее небо беды
туча стиснет
и прольются на наши следы
капли смысла.

А иначе зачем мы толклись
в гуще грязи и бога близ,
находили, теряли,
и визгливое слово «жизнь»,
как завет, повторяли.

А иначе зачем мы жуем
несъедобного времени ком,
горе варим
и в египетский ужас бредем
к песьим тварям.

Потому что душа-нищелов
скупо чахнет над горсткой слов,
их ласкает, лелеет,
а потом вдруг теряет улов
и светлеет.