Нас никто не найдет

* * *
Нам кажется, что времена не те,
Во время оно жили хлебосольно,
Да не в обиде, хоть и в темноте,
И было бессюжетно в Воркуте,
Тепло в Баку, в Багдаде все спокойно.

Бежавшие сизифова труда,
Как школьного угрюмого вахтера,
Мальчишки наводняли поезда,
Чтоб схлынуть, будто вешняя вода –
Чужой весны лихие волонтеры.

Но осыпь у подножий черных гор
Напоминает сброшенные ранцы,
И длится переменка до тех пор,
Покуда в камни целятся в упор
Зеленые салаги новобранцы.

Так хочется, хмелея без вина,
Смотреть на круг, оставшийся от солнца,
И верить слухам, будто бы сама
Пороховая эта кутерьма
Не больно и бесследно рассосется.

Пить квас и мед, и жить, не дуя в ус,
Пока рука тверда и держат ноги.
Скрипит песок, подмешанный в кускус,
И свежей кровью отдает на вкус
Горячий мак, цветущий вдоль дороги.

Ракетный взрыв, замедленный раскат –
Над перевалом, колок и громоздок,
Неопалимый вырастает сад, –
И раненые рекруты летят
Из душных тел на разреженный воздух.

ЭМИГРАНТ

Там, где небо над кустом смородины
В кумачовый затянулось бант,
Я стою, простой предатель родины,
Не любимый Богом эмигрант.

Биография моя подпорчена,
Кровь – что сок из ягоды, из той,
Что в народе называют волчьею,
Оказалась чересчур густой.

Поманили тряпками да цацками,
Гладкостью ружейного цевья,
В воздухе горячее шотландское
Расплескали «Грант и сыновья».

Здесь не иволга поет отчаянно,
А немецкий камерный фагот,
Я живу, никем не замечаема,
Из родных уволившись долгот.

Колет йошта иглами из никеля,
Но льняная выдержит канва –
Отщепенцы, дети безъязыкие
Женщины, не помнящей родства.

Вот вы ждете, что скажу: «Но если
По дороге – куст», – но не скажу,
Жидкою валютой – врозь и вместе –
Погашаем долг по платежу.

Только до начала индульгенции,
Дождевой воды набравши в рот,
Небо – с огоньком реминисценции –
Языков и пленных не берет.

Потускнеет лунный пес на привязи,
Как свинец в столовом серебре,
Все, что мы награбили и вывезли,
В бестолковом скрыто словаре.

* * *
Кирпичный угол, резкий поворот,
двор-книга, во дворе – Оле Лукойе,
и отдано под сад и огород
еще дымящееся поле боя.

Мука в мешке, и мне на пальтецо
снег сыпется и сыпется сквозь сито,
так облака вонзаются в лицо
и в голову под котелком Магритта.

Я захожу в стеклянные сады
и на стволы бросаю отраженья,
чтоб составлять вишневые ряды
в зеркальные слова и предложенья,

чтоб после лепетали «красота»
не отмерзающие снегочеловеки.
Но я груба и речь моя проста,
как ниточка, сшивающая веки

обычных обывателей – так Дант
их жадные глаза колол иглою!
Снег – это снег, стремительный диктант:
-жи/-ши, дыши… Вдыхай, что Дафнис Хлою,

весь этот город, зимний кавардак,
холодный, как пальто с плеча чужого,
как брошенный просящему пятак,
в глухой сугроб сорвавшееся слово

с прозрачной ветки – смелется потом
в сухой остаток в чреве кофемолки,
так в январе хрустят под каблуком
шары и прошлогодние иголки.

«Во времени потеряна в себе» –
проставь же, ради Бога, запятые!
Здесь статуя играет на трубе,
там высятся надгробия литые,

здесь гробовая тишина, доска,
венки, скупые слезы по отчизне,
там крошит невесомая рука –
на лепестки – пластмассовые жизни.

Лукойе брызжет сладким молоком –
о, детский чудодейственный наркотик! –
и я дышу легко и глубоко,
вперяясь во вращающийся зонтик.

Здесь влажное и липкое зовут
ничем иным, как светом и любовью,
там «я смеюсь не я» – печальный шут
с тревожным ртом и подведенной бровью.

* * *
Мы опять уходим в подвалы и катакомбы,
В ожиданье подвоха, Мессии, последней бомбы,
Залезаем, дрожа, друг под друга, под одеяла,
Простираем руки, как веточки краснотала.

Наш беззвучный язык – лоскуты остролистной ивы,
И пупырышки эти – ожоги степной крапивы,
Ты и аз – это вяз, неподъемен и прутьевиден,
Потому под тобой – мне, всевидящей, путь не виден.

Только вижу, как голые почки растут на теле,
Пробиваются листья в марте, плоды в апреле,
Только – завязь, нектарник, у черенка прилистник, –
Это райское дерево нашей подземной жизни.

А над нами дома задыхаются, стонут, рвутся,
Слышишь, чьи-то глаза разбиваются, словно блюдца,
Вперемешку – портреты, пейзажи и натюрморты,
Чьи-то свадьбы, измены, похороны, аборты…

Нас никто не найдет – и не надо о них, не надо! –
Даже хмурый садовник, что нас изгонял из сада,
Всяк теперь в одиночку, захлопнулся и не ропщет,
Даже самый последний сдуревший бомбардировщик.

Застывает планета, как голова на блюде,
Я вдыхаю тебя: я-люблю-тебя, я-люблю-те…
В темноте, наобум, вслепую и неумело,
Только знаю, зачем мне ты и зачем мне тело:

Где последняя бомба буравит в земле воронку,
Там любовь сквозь меня прорастает как сквозь щебенку.