Над хаосом и бездной

* * *
Глухая ночь.
                  По-воровски
туман за окнами крадется.
Моей собаке от тоски
сегодня с вечера неймется.
Оденусь тихо, выйду к ней.
Как все вокруг мертво и дико!
Ни звезд, ни звуков, ни огней,
ни человеческого лика.
С чего, дружище, дыбишь ость,
вбирая запахи пространства?
Собак не украшает злость,
их украшает постоянство.
Я за него тебе плачу,
а впрочем,
                  нет,
                            я не плачу,
я тоже верность источаю,
как бы по звонкому мячу
ударом точным отвечаю.
Чего ж ты маешся, чудак,
рычишь и грозно шерсть вздымаешь?
Не часто совпадает так:
что заслужил – то получаешь.
И в час, когда гуляет зло
и ужас крадется по лугу,
считай, что крупно повезло
нам, притулившимся друг к другу.

* * *
Как Божий Дух
            над хаосом и бездной,
дыханье жизни
            носится над миром,
и паучок бежит на тонких ножках,
и водоросль,
            покачиваясь,
                        тянет
послушное,
            изгибчивое
                        тело,
и это – их единственная жизнь.

И птица спит,
            нахохлившись,
                        в гнезде,
и шепчутся влюбленные о счастье,
на вожжах времени
            повиснув
                        поцелуем,
и это – их единственная жизнь.

Я не хочу о гибнущей Земле –
дыханье жизни вброшено в пространство,
но чаша гноя
            каждому к губам.
И в каждом плачет внутренний младенец.

* * *
                        Кто может знать при слове расставанье…
                                                            О. Мандельштам

Узким горлом разлуки
выпеваются жалобы:
– Целовала бы руки,
собакой бежала бы….

Сколько нежных и грубых,
угрюмых и звонких
на прощанье – кто в губы,
кто – в лоб, как ребенка.

Будто хлопают двери:
забудется…
            вспомнится…
Друг за другом потери.
Ах, дайте опомниться!

Узким горлом разлуки –
старинные жалобы:
– Целовала бы руки,
собакой бежала бы…

Сколько аэропортов
и прочих вокзалов –
из аорты
            в аорту –
напряжение в залах,
где встречающих – лица,
провожающих – лики.
Расставанья – границы,
а встречи – лишь стыки.

Узким горлом разлуки
те же вечные жалобы:
– Целовала бы руки,
собакой бежала бы….

Репродукторным выдохом,
не умеющим жалостно:
– Все, идущие к выходу,
вернитесь, пожалуйста!

ЧЕРЕЗ РЕЧКУ

Торжественный петух за речкой прокричал.
Перехватило дух. – Неужто час настал?
На мертвом языке: «Ты снишься мне, Харон?»
Молчание в ответ. – Конечно, это сон.
Макнули два весла
            и выставились два.
Не отпустила боль. – Конечно, я жива.
Мелькает над водой летучей мыши тень,
оборванная ночь не переходит в день;
сгущается туман, и дышится трудней.
Вне времени плывем без звуков и огней.
Ощерившихся скал темнеет полоса,
над хищною грядой клубятся небеса.
…Да это край земли, начало всех начал!
Ты снился мне, Харон,
            но петел прокричал…
Как небо далеко и близок ад земной!
Встречайте же меня, возлюбленные мной.

* * *
                        Земную жизнь пройдя до половины…
                                                                  Д. Алигьери

Что ты, сердце, что ты врешь:
– Послабеешь, и умрешь…
Я умру и встану снова.

От закрова отряхнусь,
от забвенья открещусь,
вскинусь веточкой сосновой.

Перекинусь белкой леткой,
намахнусь треххвостой плеткой
на бесстыжего ловца.

Он искал – и доискался.
Он играл – и доигрался.
Ну-тка, разом три рубца!

Трижды дурой в ноги гряну,
трижды к радости воспряну,
поцелую горячо.

Трижды сплюну: «Тьфу, зараза!» –
от людского злого глаза
через левое плечо.

И пойду ходить кругами
бабой-солнцем над лугами –
всех жалеть и всех беречь.

Трижды кликнет ворон-вечер,
трижды ворону отвечу:
– Мне ли, бабе, в землю лечь?

Мне Господь навьючил ношу.
Подобру да похорошу
я несу ее, несу,

И свалюсь, и встану снова,
вскинусь веточкой сосновой.
– Где я? В сумрачном лесу.