Над развеянным пеплом

* * *
Путь «из себя» в греки,
путь из греков «в себя».
В небеса ушли реки
мыслей – простор углубя
до такого тумана,
что ни звука, ни зги –
чтоб низринуть сопрано
сохлым горлом брюзги.

Выпадает в осадок
разум, сорвавшись с небес,
без видимых неполадок:
сам по дрова, сам – в лес.
От мозглой отдачи свыше
выпускаешь немые пары,
жадно вписавшись в нишу
круговорота хандры.

Путь «из себя» в греки,
путь из греков «в себя».
Из варвара в человеки,
в босоногое «я».
Сгорающее со стыда Солнце
с чертами земных богов.
Пастушья песнь льется
из бараньих рогов.

Осязаемо слово
мертвого языка.
Приятное, как обнова
на ощупь… скользит рука
по допотопной скудели
молитвенно, не спеша,
зная наверняка: на деле
это и есть душа.

ВСЕ У НАС ЕСТЬ

Вот и все: в космос слетали да дома
сидим. Как девицу пленяет истома,
нас – вставшая на место реальность.
Все от корки до корки. Два тома
гегелевских свесили ноги.
Абсолютным Духом сметены боги.
Относительная непроходимость. Те же дороги.
Те же слова, растасканные на цитаты.
В подворотнях слышатся те же маты.
Тот же ужин в ту же газетную сальность
завернут. Филистерский букет
в трехлитровой банке.
Замороженный счет в лопнувшем банке.
Все у нас есть. Ничего у нас нет.
Ломаный грош в дырявом кармане
побрякивает под песню «Мани»
иль еще под бог знает какое ретро.
В шляпу волынщика из тонкого фетра
брошен рваный куплет.

* * *
                                      Я взываю к твоей памяти, огненная герань,
                                     на стене, испещренной пулями пулемета.
                                                                                   Сальваторе Квазимодо

Я когда-то жила в том маленьком городе,
где зима держит местных жителей в холоде,
где родильный дом во все окна глядит на кладбище;
где воздвигнут храм был на месте капища.
Там приют едва огражден от притона местного.
Академик ночами не спит от соседства тесного
с вечным пьяницей и дебоширом.
Изваяние, некогда звавшееся там трактиром,
горожанам служит теперь ОВИРом.
Не то
на правах гражданина, не то сожителем,
не то путником, не то здешним жителем,
округленным «никто»,
в собственном доме, точно в гостях,
разуверовав в бога и свое отчество,
я жила на лоне нехитрого зодчества,
отстроенного на костях.

В доме номер …цать осемь, если быть точной,
где немало вод по трубе водосточной утекло,
в самом центре конструкции его блочной
я когда-то жила.
Перед домом растущая вертикаль стройки
заслоняет неба горизонт и постройки,
только слева, подобием портового мола,
глаз мозолит средняя школа
номер …цать шесть, если быть точной,
в дальновидности ее внеурочной
где-то там из-за парт,
за дождливым окном кабинета литературы
треугольные крыши, дубы да куры,
пешеходов в промокших плащах фигуры
поднимаются, будто на панораме,
импрессионизмом в прогнившей раме,
а-ля де Зварт.

Следом иллюзий нерушимой империи:
грифоны, лепные карнизы, львы, кафетерии,
памятник Ленину, здание мэрии –
сталинский ампир.
Над развеянным пеплом, прахом, порохом
воздымаются плиты. Под жухлым ворохом –
имена умерщвленных серпом и молохом
рядом с надписью: «Миру – мир!»

Храм святого зачатия девы Марии,
точно вырванный из утробы Умбрии,
был когда-то набит по периферии
там архивами НКВД;
стены нынешнего РОВД –
это в прошлом застенки гестапо.
По весне пьянит воздух там, точно граппа,
ароматами каркаде.
Где-то там за рекой
за кустами черемухи и черноплодки
в башне крепостной –
музей водки.
И пошатываются на волнах лодки,
внушая покой.
Время бродит… на солоде.
Я когда-то жила в том маленьком городе,

где
численность населения по последней замете
суточной рождаемости равна на планете.
Сочинения в школах там пишут дети
о лучшем городе-герое на свете.
Там мотает ветер на веревках белье,
в подворотне клацает стаканом жулье,
продает лоточник свое малье –
все былье…

Я проснусь от тряски, будто нарочной,
поезда номер …цать пять, если быть точной,
в темноте купе его полуночной
где-то там из-за плит
пробежит робкий свет и по коже – холод:
из окна на меня смотрит маленький город
и молчит.

Старый вокзал. Часы. Телефонная будка.
Рядом с ней в вазоне цветет незабудка.
В привокзальном кафе под названием «Минутка»
пахнет хлеб, как во Франции.
Разворачивается последний трамвай кольцом.
Кто-то сверху храпит, свесив руку с кольцом.
Я уткнусь в подушку свою лицом:
мне до другой станции.