Мозговой

ГЛАВА ПЕРВАЯ. СТРАДАНИЕ

4

Я пробыл в Уборщиках недолго. А было так: осень стояла, элул-богодул, месяц покоса головы года, сбора пригодных плодов. Дворника потворник! Я бродил по доверенному моим попечениям отрезку бульвара Барона (он тьмушки был князек мирной, вне зол, по слухам добр и щедр, и лозу не рубал, а насаживал – и я враз за его белых и за красных из древочрева бочкового, терпко вяжущих), собирал в совок псиное дерьмо и рачительно сносил собаконакаканное в кучку. Опа, вши ели-с тя!.. При этом осколки сокольников кружились в памяти, впиваясь в глаз и желудочки, сулили чудочку забыться, я вспоминал листовей-грехопад из прошлой жизни вакурат на Покрова, женщину, идущую навстречу по аллейке с желтой звездою (а внутри зов «юде»), ее лапоточки за полтину, лопочущее жалкое счастье, разность библио-вавилонья, несхожесть узора прожилок, ожидание расставанья – восторг острога и испуг освобожденья! сменять робу на рубище! на хер-с! – и бормотал задумчиво: «Уж борхес отряхает, роняет борщ багряный свой убор…» Розу брюквенных рощ подпущу и морковку звездочкой-сноской… Ох, ворох дохлой опалой листвы, сырой и ржавой, хор охрипших ворон – стихиры тропарят стохастично. Ух и перси, врезалось, у сударушки – пух в атласе!.. В прежние годы тоже, случалось, снежные наслоения разметал на краю оймяконья – на слоняр… Той филозофии морковный кофий!..

Енох ковырялся, осенизатор – листья шуршали, словно морлоки в тоннеле, еле-еле… Кучка тем временем злокозненно росла до размеров боярина, становясь могучей (ку-ку, «Ча»!), загадочной, сфинксоидной. Изредка Енох садился передохнуть на скамеечку и подумать о том, что движет звездами. Кстати, все скамьи в аллее были снабжены латунными дарственными табличками, как звездочками на фюзеляже. Это же нас, побирушек из страны Рос, ждал обет метлы, зато когда приплывали с Нового Свету на самоедских лодках через Бегингоф пролив соплеменные богатеи-твистеры (янкили! экий колумбур!) в пышных перьях и нашейных слитках, то их встречали с хлебом-свитком и несли со сходней в паланкинах, кряхтя и сменяясь, а они, деловары, кидали в толпу одолженную мелочь, а потом основывали где-нито в аллейке скамейку: «Эта скамея заложена на средства Ицика Кетцакоатляцмана из Делавера в вечную память бабушки Рейзл». Вот волчары толстосумчатые!

Да-с, дармоедов немало, однако и дерьма в избытке. Приехал на старой лайбе рослый сабра-страшиллер с опилками в голове, надсмотрщик барщины, долго орал (ровно анал! сквер слов!) и размахивал верхними лапами, сверкая гранями загорелой лысины (ох, вечные сабриновичи – с виду сокольники, а внутри бриллианты). Очевидно, кучевые очертания его обозлили, недозволенная пирамидальность. Отобрал у меня казенную метлу и, как ультиматум, отвесил такую затрещину, что голова мотанулась тряпично, и я, сын штетла, кубарем покатился по липовой аллее, ударившись лбом об скамейку – мир слипся, трещина прошла! И я, распростертый – ниц аллей! – выживший и даже как-то повеселевший, двинулся по касательной… Между прочим, сабры те еще геометры – транспортиром курей режут…

Назавтра меня вызвали в Лавочку, на восемнадцатый плюс один этаж исполинской башни в центре Тырь-Авива. Вошел, ломая шапочку – земной шалом от нашей худости вашей милости!

«Не, не, реп, покудова ты не того, – сказал мне жирный туземный чиновник-пакид, обкусывая лепешку с впихнутыми внутрь жареными гороховыми катышками. – Плохой ты раб, не старательный. Ерепенишься! Метешь, а думаешь. Метаболизмы у тебя в организме зело замедленные. Движенья неуклюжие, ровно стакан хлопнул, ан рюмку под хупой не раздавил. Хлопотливости мало, еловый сын, пронырливости – как крест в штаны наклал. Но мы тебя, истукан, научим историческую родину любить! Ты у нас, ирод, попляшешь семь сорок с покрывалом! Слышал о нашей зародышевой плазме – чуешь превосходство? Внемли, бродяга, дотумкай, что ты не в портерной, и Эль – это не совсем пиво, а Израэль значит – из рабов Бог!»

До чего доходчивый сабра, сиречь сароабрамный абориген, нахватавшийся эллинизму – кувшинно-амфорное рыло, узкогорлый толстопуз! Да понятно, кто я ему – не сват, не брат… Опять же – леность, непотизм… И вытолкали меня в вольноотпущенники-расстриги, изгнали с пайки-гарантийки на скудные вольные хлеба, опустили с восхожденья на свежем воздухе под неструганые нары, сослали писарем в эльсинорный чулан – как накостряешь в уголку, так и пожираешь под одеялком. Пишите пуще! Слушай шарканье, издавай харканье! Ох, певец под застрехою!

Кстати, низведение с галер на берега меня, гаера выгребного, вполне устраивало – стреляного кентавра за душу не возьмешь, свободен днесь от гавенства и бгатства! А поцелуйте меня в спинозу (начну издалека) – ваш бог Магер, а мой императив – рега! Я с радостью, к чему втирать очки, мог удалиться в уединенный гальюн, подальше от шума и ярости невменяемого внешнего мира, и шуршать, сминая, бумажками в тишине, тужась и выдавливая из себя с барочной избыточностью письменную энергию, грубо говоря, калории – дело занятное и времяемкое. Излишне, изгаляясь, говорить о месте печати в наш век навевания просвещенья – «мыслете» и «покой». Нагваздал – и на гвоздь! В стране Рос до сих пор листья рукописей жгут с песнопением в клозете и суют в унитаз – чтоб запах отбить жертвенных испражнений, воздух чуток очистить стилистически. А здесь, видать, не по зубам мне азбучные исти, ныне сдобренные злом, пошли они в багрец и золото. Ох, что роскошно, то прошло! А грозный лавочник-чиновник, да подотрется имя его, может идти в задницу – я его простил…

Пишите о боевом быте, предложили прищуренно и прыснули в ладошку. Новое, грешным делом, «Утешение в бедствиях Израиля»! Как шариковыми бомбами «нафтали» вражью моль сбивают. Как лазеры «кармель» из огурцов шелапутят, созидают. Будоражь, берлогер, гефилте фантазию: не хочешь сосать лапу – высасывай из пальца, лузер! Словеса глаголя саг богатырских, как «вои израилевы разыдошась», то есть воины разбежались по масадам. Воспой, как на бульварном полигоне беспилотных коробчатых змеев запускают. Наплетешь паучино, с три короба – получи построчные, ешь до отвала бульон с мухами. А смухлюешь – облапошат, снимут с довольствия, посадят под запор, испортят стул… Мол, вам, алеутам, туалеты ни к чему – весь мир сугроб!

Ох, сны мутные, кублаханные, ломает мне голову, словно булькает, свистит, щелкает пичугунок лешачий, будто дятел с хохолком колючим стегозавра долбит клювно и любовно дупло изнутри, схоже с пробиванием из-под коры на свет босхжий…

5

Чулан, в коем, почесываясь, имею честь жить-поживать (влачить?) – это часть сущего, со всех сторон окруженная астеничной щекатуркой, да обрамленная выщербленной плиткой пола – шестибокая звезда, в ядре которой – я, дрекуц, головка от роя. Де Моня в тапках, домашняя утварь пентаграмм. Колокол стен голый, въяве – язык. Куц карцер мой! Значит, слева, как втолкнут тебя – сразу кушетка для спанья в ночи и валянья днем, справа встроенный в стену шкаф – там на вешалках словно Янкель переночевал – нелепые, вроде белого мешка с висящими нитками, диковинные одеянья (пьяного раздели?), а рядом сбоку – узкое, аки вырезанное в камне, оконце во двор, на пыльную улицу Акивы с гнилыми кольями живой изгороди. Прямо же у стены – источенный червями пнисто-кряжистый стол и чертовски утонченный хлипко-сопливый стул, преэльфам впору. Келья-орхидея, хоть в петлицу! Притул эстета, клеть клетописца-нестероида, фатера юдоли… Да, забыл – в шкафу еще присобачено что-то вроде конурки, чулан унутренний, нужной, обставленный более чем просто – стульчак-рукомойник да на гвоздике руководство по вождению ночного судна. Сам себе вечером стелю постельку, а утром ее собираю, сушу матрасик…

Декадентского абриса пятна сырости расплылись по стенкам – ежели с тоски всмотреться, то можно различить средь символов и экивоков человечка с головой ибиса, кидающего копье в индрика, сиречь мамонта длинношерстного, талдыча по-сибирски. Наскальная графика эта успокаивает и погружает в забвенье не хуже лотоса – выходит, сроду, сызмальства, еще с собирательства пещерная агрессивность присуща сапиенсам, и были им свойственны воинственные выходки, боевые проделки, человечий оскал. А сам-то, сам-то как по оврагам свистел кистенем и развязным сварогом отлавливал самок – что, сладко вспомнить? – певец сумерек и перелесков! Скифаред! Предшестовый апофеоз чуланности! Есть, есть о чем, потупясь, написать, шестоперно коснуться кистью раскаянно… А писать и молиться одно и то же, утверждал основатель обезвелволпала, изгнанник времен взвихренья, когда вся эта лисья хрень его, русака (и вовсе не беляка!), из избенки выгнала… Если позволит Бог, книга придет к горе…

Над столом прикноплена старинная музыкальная открытка – елка в сугробе бай-бай, мороз-воевода дозором прыг-скок, охотники на снегу – ох, пиф-паф, бах-бух, здесь, озверев, в пацифизм сверзишься – ша, кончай шарманку, шоб было тихо. Битвы всегда как-то сливаются в протяжный вой. Кошки по ночам, между прочим, тоже не подарок! И бежать, самосваливать мне от звуков некуда – эх, кузов с пригвожденным груздем! Разве что во внутреннее ухо… То-то мне неможется, все живется-тужится, пыжится да ежится, оставляя лужицы – глыба ль, да? Евфарт – смотать от фараона и форсировать сивашно море с батькою Моше – чтоб очутиться тут! Ох, мир сысстари держится на слонах, слоны на черепахе, а черепаха на соплях… Разделают, как бог свят, в сече репаху! Я мыслю в категориях репа – убогая ботва с глазками… Печаль моя свекла. Внутренне краснея, признаюсь: нестоящие мы репатриашки, чисто липатрианты…

Сижу в блиндаже чулана, но осмотически впитываю внешние елки-моталки – висячие пряничные хлопушки, саблезубую солдатню на ниточке, когтисто-хвостатую когорту… Логово кропателя-пропагандиста – «Эльфшанце». Дворцам – писец! Хатам – софер! Мифы – чуланам!

Дрожь ожиданья ржавого скрипа ключа, скрипичное визжанье вглуби ороговелой коробки с заветным колокольцем. Бойтесь страха, учил древмудрец, ревы-коровы. Марево жвачное, озеленелое… Всегда везло на невзгоды, засела во мне непереваренно изначальная чуланность – ох, источник тоски, приют убогого охчунца! Да-с, жизнь – узкий мозг, и не надо бояться бодаться, эстоки небольно вонзятся…

Чулан напоминает пенал, и я – перышко, впертое в него порывом дуновенья. С тараканами накоротке… Без них, признаться, одиноко! Стул тяготеет к телу, стол трудолюбиво наваливается тяжестью, грозя загнуть салазки за лень и непрозрачность. Из окна эолово арфачит, хамсинно клавесинит, а когда наяривает дождь (ну-с, перманентно моросит – сперма зевсья), то течет во все щели. Хорошо хоть сход лавин не грозит – нахер Моне снегопад?! Пол тронут зеленоватым мхом, и полки шкафа поросли роскошной пушистой сизой плесенью. Хотя красиво. Храмуга многостворчатая! А я, моллюск, молюсь снаружи, на выгоне… Доносится периодически из шкафа ритмичное постукивание – тамошние играют в «шестьсот тринадцать»?.. Если полуподвал роскошней целого, тогда получулан – сияющая мечта моя, отчасти, для начала… Для личности, во всяком случае, у меня простор, изоляционизм блаженный, благо лишен права переписки с реальностью, сплошное духовное воскресенье – вовсю юлою юркою ютюсь-кручусь по делу… А мир-волчара снаружи вращается вяло по не делу, вторсреда… Бочкуется под завязку – карусельдь! Безнадежная несложность побуждений… Вы – сабры, а мы – репы. Выдернутые мышкой! Ш койки, беж жубов, в неглижнем, гля, блье… Поделом! Ох, бессонница в темнице, пишу наощупь руницей и вязью – иврицей не владею явно… Синайское осенение путаю со сказками Голгофмана…

Порой я лежу на своей продавленной тахте (певец репатриантской нищеты и скорби), ветхой кушетке (о, исповедальня бедного репки – вытеснение куша в подсознание), отдыхаю от письмян – как накушавшийся чернильных орешков ленивец-летяга на ветке эвкалипта (эва, нечеловеческие нагрузки доползанья от кушетки до столешницы) – и, заложив руки за голову, размышляю о том, что мы – комары под дождем. Почему, скажем, дождь не убивает комаров, хотя средняя капля раз в сто тяжелее каждого кровопивца? И пало мне на ум – оказывается, комары юрко прилипают к капле, избегая удара, и спокойнехонько летят вместе с ней, а при первой возможности отлипают от чужеземцев. Иначе как объяснить нашу живучесть?.. Уж я-то возник нелепо, слеплен наверняка каким-нибудь дряхлым слепым творцом, наощупь, с трещинками – керамическая карма! Уродливый головастик-рохля на кривых ножках, прямоходящий стилос, хилая инсталляция, похожая до дрожи на чуланный столостул. Улисс силу имел встать и идти, я же прирожденный лежебока – о, блумов! Наверно мои ночи сочтены… И кто-то вбежит-влетит, запыхавшись – какой-то случайный нарочный – и крикнет: «Енох, да что ж ты не идешь – тебе посыл!» Послание с вложением… Кровь и почта… О да, я терпелив, я очень терпелив, пребедный раб в краю олив и воли! Скуля об уровнях свободы втихомолку, храня свой уголок за перегородкой… Уф-ф, по словам поэта, череп – комбинация видоизмененных позвонков, шаровая флейта. А уж у черепа репа своя змеится история. Свил нору, халупок!.. Ох, оборотень-голова початко-репчатая, садово-ягодная, тыква подкаретная, кожура назаретная, лопающаяся с боем вознесенья – без двенадцати Три…

6

Сжато о жизни. Я вынужден неустанно писать, а то накажут. Ладно б только лопать не дадут, с котлового довольствия снимут, едятины лишат – так ведь еще и колотушками ребра пересчитают – получи на калачи. Вломятся в чулан и вломят по первое число, как последнему ученику (Господи, лама?!). Тут с этим строго, поди не забалуешь. Чуть что – дык постокась, па-ачему реферат не сшит?! Ох, сочинить и вызубрить отруб стихов – дунамы дуновенья! Рапсода обратить в аэда! Страдание мое – страда страничная, строчкогонная, жаркая… Зажгут тебе в семисвечнике одну свечу – и сиди, как на сковородке, грей рога, вноси скрижали в «входящие». Выдуй агаду про протоТору – безвидну и пусту, не от мира сего… дняшнего, а из времени оно… чного, начального. Помпомазанника! Здесь денно-нощно надо, огненно-пещно, погонно-текстуально. Денарии даром не даются! Два у аборигентов инварианта, незыблемых табуированных тотема, вокруг которых они пляшут в пространстве ритуально со свитком – Эйнсоф и Ешкесеф. Кровные тельцы-златорунцы! Формики Руфи! Фабр, изучавший жизнь сабр, утверждал, что они откладывают сребреники, аки яйца – роевой инстинкт! Уклад! Сабреники еще и у времени пару процентов дерут – у них каждый четвертый год тринадцать месяцев. Два адара! Титульная нация, хлопотливая. Всю Поселенную изойдешь, таких еще не найти. Сабры ошкуренные чисто доски! Да-а, та була раса!.. Ихний хозяйственный Ной справно спасся при развержении хлябей, а чужой изнеженный Анти-Ной утоп в Ниле. Землица хитрообетованная – Визраильнтия… Ох, крепка вера предков-авраамков, обломков скрижалков, ух, дух наживки и стяжательства и немножко протухшей селедки!

Так и слышу угрожающие гортанные хрипы – абракадабра сабр! – шествующих злобных гномов, с торжествующим гимном – гати, кваканье лягв болотное! оставь атикву антикварам, веру старьевщикам, тряпичникам любовь! что поделать, мало осота, дыши чрез камыш! о, как нам к вам, к вам, боги, не гласить! хоровая хворь! – загоняющих в поисках поживы, гомоня и пихаясь, жалобно дрожащих нас, гуигнгнмов табунковых, в авгиевы конюшни, в говно Иеговы, когорту доходяг – на каторгу страны Чулании, гнобить и гробить: «Подлинно говору: ты, падло и вридло, плода добра не заслужил, на жиры не заработал – сиди на угле и водах… Бац – на тебе хавать бациллу – крахмалу в золе печеного, ужрись и прочухай, репей перекатный, гуляй-полезный, патлатый, что ты зараз на выселках, ыв Израине, в гомогенной среде, среди своих, гоминоидов, окей, йекорный бабай? Раб и новичок, кочуй в кильватере!» О, кильки в банке, ржавые селедки в бочке (шалом, залом!), бычки с лимана на кукане наличманом навечно! Ох, килька годин и раки рокив! Забот по макушку – сколь рыблев да кама шкаликов грядешит? Шаланды, полные кесефали! Клики: «Клянусь! Мезузу целовать буду!» Окружили, мля, тельцы мнози тучны! Истребители реп и империй! У, богомолы длиннополые, нарядчики-сквалыжники, литературные прасолы! Пиши, гад, в смысле даг, «рыбу» – многа букаф, да бес ашипок, причем живо, жирно, объемно, зримо, да справа налево, с востока на запад – трубадурь небылицы про изведение вражин, про одоленья и свершенья, про Стену и Башню, про Добрый Забор и могучую кипучую Самооборону. ЦОАЛ! Собирай говны в стогна! Пророчь речь, когда пора бечь! Зашибись текстуха! Бумага для зада!

Это в буколическом державном Доисходье я бойко кропал при лучинке в кедрадку в желании зимы – за снех иль од (яви искусством чудотворным, чтоб льды прияли вид лилей), свободно структурировал стон босоты горбоносых у ворот восточных гетто, а тут – кровохарканье при трудах, сап, череп ломит… Гадючьим жиром опоили? Это бывает… И с внутренней головой нелады, засекается – прощай, товарищ стволовой!

Нелепо влип, как энтот под Лепанто, грозя подбитым ветром великанам – выходи, враги, на одну руку!.. Ох, зыбун извечный, топь издонная, душевная расквашенность и неуравновешенность, коромысло мыслей качается распятно, в мозгах лужи и разжиженье, все расплескивается и кружится…

7

Под вечер начинает с ржавым ворчанием возиться, поворачиваясь с боку на бок, ключ в чуланной скважине – и они являются. Нашествие, не преувеличиваю. Имплантация в чулан. Обычно их примерно двое-трое (по-арамейски два и будет «трей», приход Натроияху!) – монотеисты, сметливы, конопаты – Бог троицу метит! Явленцы-сорванцы, выходцы из зажиточных сабреев. На рукавах у них изображен шекель, кусающий свой хвост – эмблема тайного колена. Они перемигиваются – сымем пробу с пера! – корчат рожи и с порога балагурят:

– Эй, в теремочке, хозяин дома?

– Гармонь готова?

– Здесь гар Моня! А на иврицком, братцы, «гар» означает «живет», га-га-га!

Они подступают поближе:

– Эй, улан чуланный, всадник Золотое Перо, зад не натер?

– Может, ему рожу скребницей начистить?

– Не, братцы, он безобидный. Смирительная рубаха-парий!

Покатываясь от хохота, валятся на кушетку:

– Смыкай абзацы, лапоть! Плетись, рукопись!

– Спеши-пиши, паря! Пешком едешь!

– На стуле скачешь! Об порог спотыкаешься!

Явленцы вытаскивают из карманов давленые, в табачных крошках, кусочки снеди – вменено пещись об отвращении нищенства и призрении чуланном – принесли тухлый ланч, тычут в харю:

– Эй, рус лапчатый, источник шкварок, еноховидная собака, брюхо не разъел?

– Может, ему гостинчик в горло пальцем протолкнуть?

– Не, братцы, он как чекушку примет – так до крошки схрупает. Настоящий сочный иван-чай! Горчайший! Выдул миц – и рухнул ниц! Чефирные церемонии!

– Пей, оративный! Взбодрись с прицепом!

– Пол литра? Мужской!

– Исчах! Приговорил! Чистоплет-формалист, мойхер-сфорим!

– Ишь, гиппокренки нахряпался – кренит его что-то… Четвертинка на половинку…

– Полуштоф всласть пошел!

– Доказал себе, что он Оружейник, а не штифтик!

«Чтоб вам всем уже упасть с лесенки и стукнуться боком!» – думаю мрачно. При этом подмигиваю глумливо, щурю щелочки очес, мол, чесслово, чту рычаги игры (ночью и бис сер!), без вас, сиятельства, по чесноку, пропастишка, хучь с литераторских мостков да в омут головой, щерюсь угодливо – бедный подлиза-импровизатор, хе-хе, кнехт-лоялист, сверкающая нержавейкой ухмылочка вольноотпущенника, всполохи холопьи… Уже и душу снес в заклад – и заложил за воротник… Прозоточец трухлявого текста… Запечная речь… Пусть воздух черств, ан репа пальцем не раздавишь! Ишь, жижа карего цвета, жлобинские праведники! Пусть бы уж, думаешь, вламывался кто-либо приличный, с орлами на значках – только не ракло! Начнут спаяно мозги канифолить… И не отвяжешься – раб-реп, сбежавший от бар-сабр, увы, не перестает быть крепостным, обретая степную степень свободы, отныне он просто беглый раб, лет двадцать надо хотя бы для полураспада… Разорвать прозу на портянки…

Однажды я, оплошав, сморозил: «Надеюсь, что успею к воскресенью». Эва, шо тут поднялось! Свистопляска! Дерзишь?! Забылся?! Обрусел, лесоруб?! Еще скажи – восхищен на небо! Какое к бесу-брусу воскресенье?! Есть лишь йом ришон, день первый! Не на ветры стары люди сказывали у домовины спасовой: «До нас положено, лежи оно вовеки». Ну мы те щас гробно выбелим убрусы, отметелим под самый корешок! Враз поневоле ельник запорошенный вспомнишь! А не шали, плода не ешь ешкалиота – смертию помрешь… Дейчлен общества испытателей литературы! Писучий хвост! Ох, шмазь израилова!

Языкастые посланцы новоиза хватают со стола и пересчитывают, а также перечитывают по диагонали листы испещренной каракулями бумаги – выполнен ли урок, соответствует ли настриженная писанина графическому канону – как для писателей иконоформ… А то, слышь, глядишь – вроде объем-то закаляк в порядке, а вот накарябано графически неверно, и в страницах сбит прицел – не утвержденная форма абзацев, горбы вставок выпирают, позвонки диалогов искривлены. Сказано же в Книзе созданий: «Диавол деталей, азазел дробности». Взять хоша бы стишата – хороши, лезут строем, равнение налево! Но справа-то в строчках почему разброд с шатаньем – и там давай закорючки в затылочек, в шеренгу! Штобы по нитке! Ивридиш – родной речер наш! А ты вдруг сдуру возносишься, ешуга, нарушаешь законы равитации?! Тут явленцы, кирдяги-ругатели, свирепеют, входят в раж и лупцуют нещадно, без удержу, на изгон исчадья чулана – и хедерной линейкой по пальцам, и шелковой храмовой нагайкой по созвучьям, и ногами копытно-раздвоенными в такт! А попутно куражатся почем зря, паче меры: «Ужо мы тебе, рептилия, глазенапы-то наружу повернем, вправим яблоко!» Щелбаны отвешивают, неясыти алчные, хором вслух считая, по надкостнице лба – за саботаж и расплывчатость. Намять бока башке! Вставить перо репу в лапу! Эй, нынедиктов, всяксущий, тунгусь вприсядку! Удвоенно третируют раба Божьего, шестерку Единого. Вплоть до мысленного, гля, четвертования и поджаривания пятерни на углях… М-да, ловчий певчему не гусь! При этом видно, что они, зайчары зазорные, уже давно не люди – эль-супрематицкие мутации идут, и явленцы-головоломы ину пору принимают форму конусов, цилиндров, призм. Повадились дремучие в чулан чулановать и чуланят до сумерек, причем хором язык вытянули и достигли пупка, и из языка вышли черви и вошли в пупок – зрелище то еще… Уй, не бейте меня, сжальтесь, пожалуйста, помилостивей к слабостям пера, я лишь отвлечься хотел от злоключений моих, просишь робко, порядком вылупив глаза. Око в оковах!.. Утихают, обещая в другой раз пальцы на передних лапах переломать – будешь, дружок, в зубах держать карандаш. И приносить по команде. Стало быть, так закалялся стиль. Подбирается на слух! Чекань, как в мифах: «Офицер упал. Солдаты смутились. Уходят, унося трупы». Ух, золотая репка – каста недалеких… Долго ли, коротко ли, но скорлупа моя яйцеголовая трескается, и нос с горбинкой неохотно высовывается – а что вы здесь делаете, нелюди недобрые? Орднунгутанг порядковый, свят-свят, стойте справа, познавайте слева… Ох, тухес цахеса, галлюцинобер обдолбанный, не голова, а наркомат, матерь вашу за волоски да об ясли…

8

Случается, явленцы объявляются заполночь, без запоздалых разговорчиков лениво бьют по левому уху (словно мууху в куулак ловят) и уносят написанное. Боже правый, неф райский! Они бурчат, что моя особо вредная природа не позволяет с абсолютной точностью узнать мое местоположение и скорость трудового письма – да-с, скорее всего (как правило) в чулане, но строчит ли или делает вид, дельта его знает! Ох, воздыхатели! Начхать, конечно, в принципе… Молча простираешь руки с ручкой…

Однажды заявился сам начальник явлений – осанистый, весь в позументах, борода в косичку заплетена – корсар-комбриг, перворыбарь-бракуша, ладящий балыковые бревна для креста. Крупный экземпляр – с неделю ростом, суббота загнулась! Ну и стек ему в руки! Это у здешних издавна в генах зацепилось – подмандатная надменность. Альбионова волынка, медленность движений – где военные, а где война!.. Мордка мордк, харяха! Доезжачий, Гончий Гончар! Колебатель земли и неба, кол-ебатель кроносова пошиба! Верховный Полюс, старшак званьем-избраньем, да явно навеселе – никак косушку соку прихлебнул, фруктовой из фляжки. Предстоятель, Исполинчик, Младший Всевышний! Царь Дадон Олам! Вылитый Решатель! Дюк бидьюк! Недюжинный биндюжник! Чертаполон солнцеликий! На темной стороне десницы мощной вытатуировано «туда зовут» и девять цифр удостоверения личности – Число Человека.

Ну, я вышел нараспашку, в нижнем – живем в преисподней, преем в исподнем… Мороз отпустил… Шемашедшее солнце! Очи распахнуты, уста слипнуты… Он прищурился и сказал: «Села!» Я сел (дотоле я испуганно стоял), а он молвил сурово: «Ты что, баба? Встал!» Ну, подсмыкнул я галифе, встал навытяжку, жалко что ль. Владыка! Щас щелкнет: «Человека, чарку анчарной и калач с маком!» Да уж лучше чуланным обойщиком числиться, нежели историографом…

«У тебя что, – молвит, – сетчатка в раковине отслоилась? Зрительный бугор отмерз? Третью ноздрю трэба вырвать? Не чуешь, кто перед тобой?» – «А кто?» – «Великий Муфтий в пальто! Был странником, и вы приняли меня, в темнице был – и вы пришли ко мне… Не-е, ты точно – сосулькой ушибленный. Не все дома – разбрелись невесть куда. Ну-ка, молви, какой сегодня день? Правильно, четвертый, нечетное число, месяц ставень, год пять тыщ семьсот с гаком. Сов во сне накануне, храпя на камне, видел? Ага, это к разуму. Ты мне холодную воду на голову не лей – у тебя не органчик, а дом собраний! Как это у тебя в донесениях забавно про закат – в ночь, возвращаясь с небес, на раба опираться… Небездарно… Так что гюйгенса из себя не строй, волну не гони, репу другим парить будешь, а со мной давай как на духу – вопросы есть? Оглох, потрох? Засуха слуха? Аль язык проглотил, забыл земные слова? Чи всього потроху? Размякни – разрешаю обратиться». И вдруг распахнул с шорохом багряные жесткие крылья – а я-то думал, что плащ рдеет. Серафически серой пахнуло… Чефиром с амброзией! О, нетопырь небесный, оборотень неторопкий!

Я осмелился спросить – почему ваши габаи с таким единодушием бьют по левой ушной раковине? Вся аж красная уже. А потому, гаркнул Изначальник, что хотят развернуть тебя, пустомелю блаженного, «против солнца», на закат Ближнего Востока – как бы «супротив коловрата». Перевыкрестовать! Гоя с гером повенчать! Бычок о семисвешник затушить! Будьмо обнимается с лехаим – бухаем! Чтоб снова исходить Чермное море поколенно, солонцуя, обращая хлебы в мацу… Одновременно стремительным шпенглером придают вращательный момент чулану – навстречу часовой стрелке, что-то вроде проноса кидушной чаши к точке Спаса. Сменить вектор повремянки, христарадиус-зивелеос годовых колец, отряхнуть Хроноса от р.х. (зихроно ле-враха), вывести тождество звезды субботней звезде Рождества – вот где хлев-соль… Дым кизяка, звень языка… Считается, что Книгу строили двадцать две буквы. Но мудрецы утверждают, что существует тайная, двадцать третья буква, расположенная промеж далет и заин. Она называется «жид» и изображается так: буква «х», вписанная в букву «о». Вслед за буквой «ша» она перебралась в косматые дружины кириллицы. Искренний крен от хрена к крему!.. Окосел? Терпи, ашуг, миннезингером будешь!

Ох, волхование, спасибо, просветили в гаскалу, подивился Енох бойкой натуре, ну, несусветицу не переиначить, и только долька смысла на просвет: я понял, что чулан – это и есть моя голова, и я живу в ней, и дую на всех наезжающих и являющихся на ослятях и с голубями, и плевал я на них, ослябей и челубеев, в хвост и в гриву, пошли вы в ров и вал, эй, пошевеливай гузном и баргузином!..

9

Я, Енох (Евгений новой хватки) Шапиро, прохлаждаясь в городишке Туле-Авиве, у последнего предела, и пиша под псевдонимом Оружейник Просперо, создал, изладил множество текстов, в которых смешал с прахом и черной злой глиной толстопузых, глупых, трусливых врагов и воспел хвалу и осанну добродушной мощи нашей легендарной Самообороны (по мощам и елей!). Воистину, кто предупрежден – тот вооружен. Кто вспугнут – тот и прав. Надмирный вопль подпаска, зекс с атасом – о, хищное «Рятуйте!» Охрипло будить лихо, кликуши лик и лай: «Слушай, Излаиль! Волки, волки!» – непобедимо заклинанье сионийской стаи, вои иовы. И овцы ловки! Телячье золото тиснений! Гроздья хлева! Эклога! Рол-рог, пусть в карликовом, невеликом роде! Ein Volk! Ein Gott! Тут главное – кричать «Гевалт!» истошно, взлохмаченный начальник «Караула!», разводы пота на челе – мол, давка волк али, по крайности, волкодав… А вральные эти вопли на пользу: народ-то пуганый – купины боится… Шапка неопалимая! Если стадо столкнется со стаей, то понятно, чей статус выше, у кого когти козыри… Поэтому заранее надо: там Ной накликал потоп, или погром лишь на порог генштаба (адье, абрамы-дрейфусары) – как слышен шорох крыл и свист винтов, то стаи наших стальных птиц – буревестники боевой грозы, грозные «Ципоры»! Лихих атаких! Подобраться с подветренной стороны и надрать задницу охотникам за пейсами! С противогазами смело секатором под самый минарет (некоторые любят минаретовку) – Тора супротив Сектора! Ура-а! Воздух!!! Скоры на расправу! Выпалю залпом: «Врах будет разбит в прах! Вран понесет урон! Отличай сокола-отца – пли! И лопастью пропеллер лоснится!»

Я даже, оратай бумажный, рисовал внизу листа, наносил трассирующим пунктиром, как они пикируют – стремительным тапиром! Скинуть Зверя обратно в море (боевое крещение), добить в его песчаной норе, под корягой! Проходя по дымному следу, задать жару! Трепака с пера – немочи блед! Зализать ранки-стигматы! Девятое ава пущай встречает на задонном лоне, в Авалоне! С божьей помощью да безраташемощью! А так што ж – мир вам, а храм нам? Ристалище под овощехранилище? А не смейте-с! Уйдите! У-ра, он заплохел! Шестикратное ля-ля-ля-ля-ля-ля! Дифирамбы амбы!

И я окончательно росталдыкивал (громатей!): «Господом мне на память эгида и крылатые сандалии подарены – мчат филистимляне с Мегидо, как наскипидаренные». Ох, избранный скипетр державный! Это мы в галуте числились как мутанты, а тут-то – бейтары! Воистину воинственный народ, еле живая сила и техника – легкость в бою необыкновенная. Коль писать, так по-военному – рисково, но без всякого налета развязности! Заполнять как бы груду ведомостей всех мастей, видов оружия, родов войск, коробок солдатиков. Тут важен молодцеватый подход к снаряду, а уж как он ляжет, как текст грохнет бездымно, бездумно, бездомно – неважно. Твое дело полыхнуть прокукареково… Ох, пыль-пальба, моль-мольба! Преломление нереальности… Вице-убивец! Чулан – буонапартова кутузка…

Я придумал и разработал пушку «Большая Давидка» – недюжинное оружие, которое побило бы всякого потенциального противника с ятаганом и ворога с оселедцем, условного голиафа-хорунжего в шароварах, бешмете и, кесь, феске – эфемерное пугало в куфие, жупел в жупане. На моих чертежах пушенция выглядела, как праща на колесах (ворот вращать и скрыпом стращать), нечто вроде огромадной рогатки. Во всяком случае морду бы ему, мюриду, расцарапало…

А примите во внимание великанский крупнокалиберный поджиг (одной выжиги с него сколько!), с казенной части заряжаемый окурками! Бомбарда, на которой наверчиваешь аж в четыре конечности – крути турель и жми педаль, да чтоб ленту на груди не перекосило! Ка-ак шибанет, бабахнет огненным зельем – тут и шуба с плеч!

Или взять защитную систему «Железный сачок», моментально магнитно улавливающую любую порхающую болванку с моторчиком. А кассетные фалафельные бомбы – грох, грох, пробивающие кафель самого глубокого бункера! А электронный забор безопасности, увенчанный острыми осколками стекла поверху и увешанный бубенчиками, дырявыми пластиковыми бутылками, пустыми консервными банками – ни одна трезорка неправоверная не пролезет, чуть что, эвон чего, трезвон! – катись взад, атака захлебнулась! Да-а, тыл у нас не лыком шит, тын на замке! А так называемый «умный чулан», при первых же тактах сирены воздушной тревоги наращивающий бетонный панцирь и превращавшийся в неприступное сундучное бомбоубежище – цехины-то целехоньки в горниле потасовки! А наши мудрейшие отцы-генштабисты, предвидящие любые колебанья курса войск и биржевые сводки боев – исполу маклеры, исполу маккавеи!

Или там эшелонированная оборона: залез под теплушку и вырыл норушку полного профиля. А фасом надсмешки строил – Момус с умом! Ох, пошла потеха и убога, ученое чуланище мое, сочинилище «узилищ» – начищенных кирпичом автоматцев с причудливо изогнутым стволом!

А как можно забыть наши гусеничные самопрыгающие танкетки! На вьючных мулах каюры в малицах с цицит по тайным тропам волокут их к лыжным трамплинам на горе Хермон – и там, пихнув в корму бревном, пускают в разбег! Допрыгивают аж до вражьих кочек, суседских высот – глядь, недруга объял недуг медвежий, ага, гады, Роммеля ждете?!

Я уже не говорю про грандиозный серебристый купол нашего секретного фанерного реактора (демона в пустыне) – атомный пылесос-распылитель ессе! У Моисея не зря рога на скульптуре – атом из рогов добывают… Или, скажем, работающий на тяжелой газированной воде с сиропом танк «Огниво с глазами» с непрошибаемой броней и хоботной пушкой – поди еще сочини такое! Мели, мели… А не то юркие противоударные водонепроницаемые субмарины «Окунь» с автономным заводом пружины, подводные колесницы-джаггернаутилусы, лежащие на дне Огурцового Канала и в шхерах Чурбанского Залива! Их же надо пылко выдумать и борзо описать, честно отмечая, что у братишек в торпедных шахтах сплошной силикоз и сколиоз…

Или взять склепать суперброненосец преддредноутного типа! Крупнодюймовочки с глиняными ядрами!

М-да, много гончего, мифологичного, зримо захватывающего из себя надо выжать – но на то ты наш полковой и толковый военный обозреватель Оружейник Просперо, а не клоп обозный! Призванье, да вдобавок и привязан за ногу! Псарь войны! Не все клыки сточены! Есть ишшо порох в пороховницах и шары в шароварах! Расчехляй перо! Лихой штабс-баталист, поэт мушкета, певец амуниции, боян боя! Тугая заряженность таланта Оружейника – не палю вхолостую, лепаж аж раскалился! Служение клиенту не терпит суеты. Тягучее, заплетающееся повествование – прустский шаг… Сногсшибательное паренье репа! Бастилия стиля, беседа любителей резкого слова! Копиист и щитовидец – катай прозу показистее! Волшебный абразив воображенья шлифует грубошерстную реальность – наводит, скажем так, парчу на порчу. Добавишь пафосу по вкусу, скупой слезы для проформы, глупышей-пацифистов теложирных лягнешь… Добро обрядишь в маскхалат да хаки – семисвечные тыквы праздника! Таинство кабалы и фалбалы! Лизать сапоги на погибель врага – ить блеск голенищ мощью в множество свеч его ослепит и собьет! Мил был тыл, ан милица – передовица! Я ратую за окопанье – не преставая наступать! Даешь рукопашь! Центурион-песец – крысобой и краснобай! Автодидакт-самоучка. Герой – по меркам не камердинера, но Оружейника. Редуты надуты, растудыть твою юдаику! Херак – и нет хераклов! Сломать хребет и преломить хлеб… Пора прибечь к доводам из старого багажа – энтим самым багажом и огреть, прибить супостата, скажем, к рее… Гроза расступившихся морей и окиянов – Дрейкус! Немаловажно и жизнеподобие орудий смерти – запах смазки, заусенцы на кибуцных обрезах, зазубрины лезвия с желобком для стока…

Живописуя таким образом, заслужишь поощрюгу – вот-вот войдут, объявят: «Ввиду того, что вы как в воду смотрели, присвоить вам звание подпифия. С уважением. Лекавод, водкоед!» Вообще общеизвестно, шо воображение, умение плести туфту – наиважнейшее оружие в сражении с реальностью. Предвидеть сказуемое! Дым накануне! Флеши не выест! А то ведь картонные столбы, гипсовые кубы, устойчивая предсказуемая скука – лама ани ламинарный?!

Кстати, в запарке и про дислокацию вклинить некисло, чулан-то не зря задраен, акустика на ходу – выпевать зарю барабанно, скандировать отбой озаренно… Участь печальная слова печатного? Отнюдь – фронтир, передовая… Не на задах, а на заданье! Ко львам, сезон в аду, да ладно вам – в чулагнце… Формирование слога, прогулки сочинителя с врагом… Сперва, конечно, поле битвы, потом, естественно, мирные труды героя, а далее – удаление от мира и Завершение… Настропалился строчить палимпсесты о полку иудейском! Ох, ремеслуха писарская! Точит и влечет здоровая черная цеховая зависть – не чета белоручке-писателю! Велеречив, бранчлив! Ругопись! Я же ясные буквириллицы вывожу, а не фигурки с копьем, пиктограммотки – кто-кто, пред Пикто…

Я, Енох-ехидна, хихикая, всурьез размышлял, каких архихимер может породить скрещение бердыша и берданки… А авантажное зажигательное стекло – аж вражий флот дымит, как торф в горшочке! – покажем сиракузькину мать! Громыхает в раке огневая мощь! Короче, пишу сурово и с утра страницами истребляю, лишь ночами ворочаюсь – а кто такие эти истры?..

А обширные сраженья по шинкам – переправы-поминки, танки тонут в лоханке… Знают истину! Титан, ик! Паника! Аника-воин и Ника-крылата – нашей нашейной медали аидной две стороны, мобиусны и дики (белые всюду!), завидно драпать голышом с оглядкой – ох, эврика да эвридика! Сплав папирусов по Ист-Истре и Усть-Заратустре! Подсунув позднейшую вставку от княжа Хованского: «Понеже жидова хоробра вражин с земли обетоваша вон выбити…»

Но само собой, основное оружие – неустанное собственное движение. Наше древнее проворное племя не зря в языке имеет двадцать два синонима слова «бежать» – и это не какие-нибудь пуганые идиомы, а особые глагольные формы: «бежать с высоко поднятой головой» (ища песок), «бежать, горестно лупя себя по голове» (пепел стучит-посыпает), «бежать, размахивая одной рукой» (в другой что-то полезное зажато), «бежать, размахивая двумя руками», «бежать в боевом строю» (проверенная метода – сплоченно вразнобой, тихой цепью), «бежать по снежку босиком», «бежать, негромко проклиная и грозя», «бежать заживо» – на каждый случай свой глагол горелый, горелками нажитый… Страдательный залог!

Как-то я изобрел наобумно сапоги-самолеты (гвоздь – рейды с крыши на чердак), ковры-скороходы (ковровые утюжки), скатки-самобранки (матерят басурмана на арамейском), но получил отлуп: «Да он же нам чалдонские народно-заветные сказки пересказывает, запись такая-то озорная от такого-то срамного – держит в руце копие, колет змия в куфие… Корпиещипательно!.. Эй, кто там ближе, врежь ему, чтоб знал, зараза…»

Тогда я дальше тоньше на скорую руку изобразил: «Ракета! Рассыпалась розой, роем разноцветных родинок, рождая радостный рев ротозеев» – пассаж о Грядущем Пожаре («Библиотечка бомбежки»), изящно экспонируя, так сказать, кузкину мать. И что же вы думаете, снова втык: «Энто што за Александрийские песни?! Бледное солнце осенних левкоев! Блеянье далеких флейт! Эй, ближний, ну и так далее».

Сколь грустно мне, за бруствером засев! Феноменологово – качель печалей… Гуссерль начхал… Хрень фень… Гусель боян… Бо я натаскан на тоску – чуланом обручен… И плачет горькой истины пристенок – на Единого надейся, возжигай жертвенный жир в плошке, а сам во множестве не плошай. Воздев с издевкой руки к Богу в боки!.. А «химуш» – шумиха лишь. Плавают топором, летают штопором… И лучник что скрипач – пиликает тетивно…

У нас есть только камни и заточенные палки (раз в год стреляет) – уж я-то доподлинно знаю! Мечом и кирпичом!.. Ну еще нож для разрезания страниц… На шекель амбиции, на грош амуниции… На пушку берем, так сказать, на арапа… Но все же надежду лелею рахельно, тетешкаю – а вдруг чудо великое свершится тут? Чуйка на варужение! Навар чуланной фантазии… Сконструирован же (возможно) и скоро сойдет со стапелей циклопический волчок, кусающе действующий на орды недругов с нордости, фарсисеев неразумных, недорезанных, на радостях грозящих вонзить нож промеж крыл – эти-то пованзее будут! Эх-ма, хватай хворостины, гони джадов с Палестины! И безобидные пикировки наших «этажерок» корежат треуголки-уши… Налево нас рать, направо нас рать, кругом нас рать – и биттвою мать-родина спасена! Етит твою моледеть!.. Чего бы еще ввернуть, закрутить… Пожалуй, вот такое детище Ареса – самодвижущийся кожаный ремень с митунсово вплавленным в бляху с ликом Яхве литым свинцом – ка-ак зачнет охаживать на Марсовых полях! В общем, в результате аккреции масса обетованной страны-карлика достигает чандрасекаровского предела – и происходит взрыв сверхновой прорухи, образуется облако Лиарзи…

Ох, скорбноглавец я бедный, и горькоголосая птица вьется и хряпается, рассекая неистово нутро, бьется о хрустящие прутья клетки кочана головы – лети в пух и перья белоголубцом, шестью крылами шьет беда, звезда шестью углами ищет, и хрупкой жердочки хрящик дрожит от уха до уха над бездной, вот пропасть-то, и поилка пересохла…

[1] Продолжение. Начало см. в № 3 за 2016 г.