Мозговой

«Интерпоэзия» начинает публикацию фрагментов романа израильского писателя, автора «Лестницы на шкаф», Михаила Юдсона. Язык данного романа – это чистая «поэзия прозы» и посему представляет особый интерес для нас и, надеемся, для коллег и читателей.

ОТ ПИСЦА

Сей роман, рукотворный печатный кусок – это печальное повествование о человеке, безвылазно торчащем в тель-авивском съемном чулане и пишущем вперемешку чепуху с дребеденью. Ни дня без!.. Ребе не позволяет!.. Эмиграционный синдром, перелет роя, елы-палы, с елки на пальму, смена хвои на кактус, несколько ушибли героя, слегка разнесли плоть в тополиный пух и храмовиный прах, хвори объяли, он сделался не совсем адекватен, началось несварение котелка, на чердаке завелись тараканы, крыша прохудилась и поехала, жизнь снаружи вызывает ужас, от палящей жары, ожидания хлябящих дождей и возникшего разжижения мозгов он вообразил себя «военным журналистом» Оружейником Просперо и лихорадочно строчит фронтовые корреспонденции, неустанно сочиняя разное разрушительное сногсшибательное оружие, что-то вроде ослиной «Летающей челюсти», побивающей полчища недругов израилевых и разбивающей их корыта. Скинуть Зверя обратно в море, добить в его песчаной берлоге, под корягой!.. Причем нашему персонажу мнится, что это даже не он сам пишет, больно уж здорово, как ему кажется, для бедного рассудком репатрианта, а все сплошь диктует засевший в голове Мозговой. К примеру, исповедальное вступление в текст предлагается назвать «От писцаря» (в Писании есть король): «Мы, всея белыя и пушистыя, и серыя мы… Сыру, русы!» В дальнейшем смельчак все ж покидает насиженный стульчак и выползает из расчисленности чулана в уличный хаос, иллюзорную тель-авивскую действительность, перемежаемую миражами, чай тоже не сахар, ох…

      Чтобы увидеть домового, надо в великий четверг понести ему творогу на чердак… Если он скажет: у-у-у! – это хорошо. А если: е! – плохо.

Алексей Ремизов. Дневник 1917 г.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. СТРАДАНИЕ

1

Меня именуют Енох. В окне виден ливень лениво-вселенский, магрибно-зонтичный дождичек, сцеженный небось из котелково-цилиндрических человечков в сюртучках, плавающее облако-скала и яблоко-ренетт. Дверь в небесный глазок. Лаз в лазурь. Заалтарный образ. Окно окантовано стеной, а стена начинена мной. Молнируй рунами зпт инвентарь янтарь с руном…

Я сижу на хромом стуле у расшатанной столешницы и, почесывая висок, латаю по наитию мочалистую рукопись, удобряю густоту гумуса – дабы не было прорех меж бурьяном букв, снежного безмолвия пробелов, пустого космоса на полях, аляповатых кусков отступов – и сок сдавленного текста тек встык. Как забор у одуванчика – оду в Анчика, эх-ма, тово, вдунув зачаточно, к радости, а что до поверхности свитка, отмытой от нечистот, отдраенной, аки на Песах – матова! – исход земной прочтя до середины, ждет восклицание «О-60», гематрические хохмы Благодетеля, десть шестеренок-магендавидов, винтик в ветхозаветном механизме, сложи по дюжинам, держи пять рыжих книг, нумерованный стих тих их, худ дух вещный и ложен разум изреченный, разреженный. И понимай как хошь – малюй мысль сикось-накось – и в потеках смысл. В потемках окрась звук и, озоруя, изогни в дугу Ра… Ведра признак… Знак – это зрак Четырехшемного, он не мешкая прорезается и зекает в «волчок», в невольничий тварный мирок слезящимся всевидящим яблоком с другой набочины, подтравной стороны текста, поверх вольеров, в которых мы, мелочь краснозадомозолистая, тухес адом, послушно подслушиваем крупный разговор про хрусталикову твердь обода колеса воли (о, вращающий белки!) – и всматривается сквозь нацарапанные нами, пацанами-непоседами, маралами-проказниками, кружочки и палочки (у избранных пантократоров, первозданных постпострелов – круги и стрелы), линии в инее, протаянные щелочки и закопченные трещинки текстекловидного тела…

Тэк-с, на этом пошабашим покамест, отпихнем помелом полет муз. Устал я изрядно грызть гранит ланит от Талии до Эрато, на ухи обе-две признаюсь громогласно. Обалдел вдрызг, откровенно скажу, в умат от умственных трудов, письменных работ. Исстрадался, странишник! Подушечки пальцев сбиты в кровь и ободраны мраморной крошкой, да и набитая мозоль на корявом указательном пальце лопнула, прямо саднит, корежит кожу. Ужо отложу перо, почешу репу под кипой-невидимкой и восплачу горько ополночь. Слушай, изранен! Уши мои – мезузы, прибитые к косяку черепной коробки. Кисло-сладкая печаль пригорелой пригоршней посыпает подкорку котелка, хрустят тамошние шарики из мацы – все в извивах, как комок червей. Ей-ей, тезеист лабиринт в клубке! Несладкая стезя изюма в булке… В мозгах низгирь с нетелью. Ахти мне, темно под темечком, как в шахте нижних полушарьев. Выкрутили лампочку на чердаке кумпола. А чо – лучи от нас склонились прочь!

Ох, охоч я до стихоз, не таю – глотаю чохом, ай, хорошее дело – мчит меня корабль-пьянчуга, красен всадниконский ростр – медь ведь! Черепица крыши при езде дребезжит нещадно, надстройка тройки треухальной, надвершие свихнувшейся шеи побаливает – на дождь, ломят старые затылочные кости, таз мозга… Кто-то ползает там, наверху, впотьмах, на пустом втором этаже – щекастое пульсирующее горло в кожных складках, щербатая пасть о двух клыках раззявлена, красные глаза горят ощеренно, – покрытое светящейся слизью скользящее тело, сворачивающееся в кольца – тычется шипяще изнутри в глину-солому мозгового гнезда, распирает височные доли… Охо-хо-нюшки, щебечу конем пугливым, ровно яйца мозжечковые прищемили заглотно, юшкой забрызгало извилины, ворчу и причитаю…

2

Чулан в блочной ближневосточной четырехэтажной лачуге, на травянистом тельавистом холме, близ свалки огрязненной воды, прозываемой морем, – мой утлый оплот, сточноканавный приют. Пристанище нищее – жилой уголок, выжатое пространство, ну, мне нынче хучь бы хны – мы ж жмых… Гул, шум тараканов многих, летающих низко – аиу утара, резвые! эх, заарканить бы такого бесподкового скакуна каурого, объездить чуть вислозадого чалого, оседлать пегого, в яблоках-паданцах, прусака-пегаску – хох, хох, иго-гои! лаковы, лакомо-компотны, хохлаковы, живо распятие, да верится с трудом! гейст святой! толстомеры немеирные! блажен, кто подвизался божьим протеже, жировал да вольтижировал! – и, срастясь с резвецом мухортым воедино, голося нутряней сивого, гарцуя над щелью, унестись от тягучего ига трещащей в ушах капустной чушищи – ча, ша, ще! – вскачь на караковом (чуе коннотацию?) к астралу Касталы ключевой, за печь! В костры сознанья! Экие страсти потустраничные – унасекомить и проч., и др. О, дры! Грегорианских колен дар… Духоподъемность десницы премогучая – туева хуча лошадивных сил, ибо руку на разливе, точнее, на переправе не меняют… Предвкушающий скачок в возвышенное…

Сумятица в кострице головизны. Там топь, нетопыри, пустырь зарос чертополохом онемелой заратустры. Превратился в животное – мысли ниц, шерстистые шестиугольные мозги, раздумия о разрезаньи хал в шабат – честь и хвала!

Чахлая пальма стучит чешуйчатым хвостом под окошком – русалка обернулась здесь метелкой. Раскаленный ветер пустыни, хамсин-батюшка несет пыль. Потом идет на слом, утихает. Слышно мяуханье бродячих кошек на помойках, кис-кис. Баки с кошерными отходами – намоленные их места, к Ис, к Ис… Пайка с водопойкой! А помнишь, как бредешь, бывало, с колокольцем во святую пятницу от Иверской, с вечерни, над головой звездное вымя Млечной Реки, Ливер Спейсами – жуешь просвирку и верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя… От всей обуженной души желаю ща с Тя! Бакшиш!..

Имя мя отныне – Енох. Я вольноотпущенник, мямлящий неученый грамматик, очконосый абрам родом из реп, чужеземный пришелец с худой котомкой – былой раб сабр, колючих здешних уроженцев, сучко, бля, ватых жлобов-кактусов, авраамических потомков с железной щетиной, щелкающих выдранными у нас же зубами на счетах заместо костяшек – о, избранная образина, тучный галах в ниспадающих по Галахе штанах – слоняяся в посудной лавке, лениво перебирая четки наших судеб!

Я обитаю, точнее, бедую в чулане на узкой (для двух бедуинов мостили) улочке Раби Акивы. Вы таки себе можете представить – жалкая сия нищета жилого помещенья (ради милости пущен), за щекой медный грош с изображением галеры, вокруг выи бронзовый ошейник с выбитым порядковым номером на память о седерном сидении и столбовом сиянии кабалы, на полочке чугунная сковорода, сервиз из глиняных корчаг, пластмассовый чайник. Набор кочевника-чикчака. Очаг, нарисованный на обороте старого холста времен Холокоста. Перекати-полено. Пообвыкну, пообтешусь…

Мы-с, репы, репатрианты – отборные отбросы, козлища плевел, как съязвил один шишка-славянофилька, еловые жолуди, званно сорванные, избранно выдернутые из изб заснеженной насиженной оседлости – Мошке за Жучку, себя в коня преобразив (вус, уже?), щадящее восстание масс (о, нов и дивен ров! вот поди ж – жид оптов!) – и унесенные мусорным ветром-муссоном (синие от холода листья, скрип шестеренок-снежинок, тяжело нагруженные ворохом барахла – ход шесть узлов, забвенью брошенный божок, два идола-оладьи – Вынь да Положь!) из тающей страны Рос в обетованную землицу Из (а обе хороши, обе тов!) – вот тебе, Яхве, и смена вех, Единый-бис, спаси Иис!.. Сии трюизмы – человеку свойственно ошиваться, искони бойтесь троянцев, Маша омыла Раму (медвежьи хлопоты), Троица с плюсом, Тетраграммашем в тетрадке в клетку, то бишь берешитовы «Начала»… Ауканье на зуд иудаизма – у, дар изгнанья, неизменный гам и вой – иду-у! Оттель, где оттепель не в лад и не в дугу (лед в таком разе рыхл и сани вязнут) – ладьей по радуге туда, где иудаикою пахнет, чеснок-слово! Ох, оснастка страниц – свиток парусом разворачивается… Как пиитически-табуированно сказано за Исход: «табун ушля – я ушля» (атрибутируется ранний Ялла Бо). Блажь нашла, ватажатся, скопом собираются в скитание. От сточных льдов – в стоптанных тапках… Смириться под ударами ходьбы… Утечка местечка – крыш соломенные вдовы шелестят подолами… Там-то в Округе отстояли равноапостольно – не красна окружность углами, а квасна пирогами! Сухой кусок брюхо дерет, брухим а-баим… Прощай, кашка-малашка, ждет маца-краса! Почапали, засони лапчатые! Видите ли, зиждители Храма с крылами! Развалилось в угодьях памяти городище резни и берез – полустан Березань-Косопузая, пространство тундроголовое, поросшее дерезой… Накрылось самобранно, шалам-балам… И волнуется море снегов… Ушли, отшив штетл с его старыми парапетами, другие бе’ир арега! И погодка не подгадила – распутица в распятницу, праздничная жидкость! Покинув великим постом навеселе скотчий двор, крякающие края Озириса зимнего, где чудище туземно, озерно, стозеевно, одной рукой чешет зад, а другой крестит рот на купола (о, скорбная брезгливость! раззявы, сугробы, морозы, ну как не нагреть!) – мы, крапивное семя в подшитых валенках, шаром покатихом, в мразный ясный день оставили Мыцраим – иды, хлопче! нисанские иды! – и сотово, сотоварищи, паломники в крапинку, в духе и мясе (карп в молоке своей матери), бледные от брожения, цвета беж…енцев в венце колючем, ячеисто вошли в чулан. Шалом, небольшой шайтан! Экое скотство, свиньян! «Погибоша аки обре…занные» –размытость повести времлет. Приторная разговоречь излишня… Безо зва приперлися… Ох, отсохни моя пава евая, головешка неугасимая, если я забуду тя, встреча в тутошнем обветшалом раю – торчу и улетаю!..

3

Едва первопешкой сходишь с шаткой доски, с трапа монгольфьера (еще душой и думами во льду), как сразу попадаешь во влажную духоту, и ноздри зрят запах цитрусовых, и – чу, печальные звуки далекой цитры не то уллы тревожат сердце… Затеплю я чувал, думаешь, брошусь пить, ох, не просыхая!..

Движешься оживленно по булыжникам взлетной полосы, волоча спасенный от былых сатрапов дорожный мешок (погода – сказка, Агада Исхода! – тьма, дождь из квакш, аж вши на голове зашевелились) – и тут окружают тебя, ухмыляясь, ласковые служащие с серебряными крылышками в петлицах: «Ага, ха-магацитл, выкидыш неба! Свалился, монголоид, печник гадкий! С Луны пока в диковинку у нас!» – и гонят, как мамая, подталкивая древком копья, в чрево аэропорта, на второй этаж, в «Сады репатриации», где на стене застарелый плакат с охвоенной элью со звездищей на верхушке и надписью: «!а вот а наш». Здравствуй, гопа, новый готт, думаешь ошалело, пошто не с того конца пишут? Там, на том этаже, властвует недоступно-надменная брюнетка в парике и юбчаре до пола, чиновница с носом сарыча, бойкая мойра-распределительница, злая колдунья-пкида – баб-ягипетский профиль, запястья в гремучих браслетах, и звонок хлыст ея в вечернем воздухе, стрижет и стрекочет – а поди-ка попляши с Торой, муравейцман! Свежее мясо! Ну, думаешь, пестуют не на шутку, вот передряга – объяли воды до ступы, вожжа под хвост… Не зря в углу «козлы» стоят, забрызганные! Ох, отпущение грехов! Хорошенькое дело! Пилатируемый аппарат из двух бревен… А куда б лучше понести от мессии… А вокруг – орут, визжат, коллапсируют, колотятся – будь спок, истерическая родина! Бедному стало дурно… Ух, мелкие бездны! Да и бесы-то неглубокие…

Я было замешкался – враз кнутом по башке огрела, кобыла, йеху мать, чуток по виску не обожгла, о Боже, малешко промахнулась, в сорочке родился. Плетейская стужа! Вот тебе и здгахствуй, сарочка! Девочка, похожая на веник! Мы приезжие, а она пригожая! Хорошо хоть покуда не ставят на лоб красный штамп: «Израиль». Тут заробеешь, робята, вдали от галута!.. Пкида и дикарь… В ее очах отчетливо читалось, наметано и имманентно: гунн-лгун, тунгус кандидолезный, в Страну поднялся, мочеиспустился… И уж заботы заодно: его говно сдано ли на анализ кала, извлечено из шишковатого дупла анала? ужалены прививки вавки?..

Естественно, торопливо срываешь с себя мономахий треух, распускаешь кушак, кистень чеканый, краснея, суешь от греха в мешок вместе с рукавицами – вся эта сбруя в сосульках, на мозаичный пол лужа натекла – кряхтя, кланяешься в пояс.

– Нукося, подойди, неведомый, – слышишь строгий хриплый голос (басистая сабрина!). – Да не бойся, варвар, больно не будет… Э, дыши в сторонку, чучелко гороховое. Ты, я чую, по гороскопу – Водколей? Оно и видно – грановитый, каста стакана… Как кличут тебя, разбойник?

– Евгений Шапиро, госпожа.

– С этого часа ты – реп Енох. Накося, мохнатый, получи теуду – клеенку репатрианта. Уд не застудил во льдах, ха-ха, шампур греха? Ну, иди, ползи – плодись и размножайся.

«Вот те удача, – думаешь, рассматривая пачпорт на свет и радуясь. – Сразу выдан справный мандат – да не бумажка жалкая, а цветная клеенка с изображением улыбающегося меня на фоне расступившегося сверкающего моря». Берешь свой дорожный мешок добротной свиной кожи и солидной поступью двигаешь на выход. Что ж, приняли хорошо, глядишь, и выгонят не сразу, распознав… Прибыл на место. Генваря такого-то дня… Покамест устроюсь в гостевой яранге, напьюсь на ночь чаю с молоком и медом – чум, чать, всяко устлан коврами, овсяные коврижки ждут в пиалушке – и заживу щасливо и праведно, как велит Устная Торба. Коэняга!

– А распишися, мил-реп, скоренько в Протоколах, – какие-то мелкие черненькие говорят и суют толстенную, с кирпич, «Книгу Прихода». – Вот туточки, в получении. Поставь крест да ступай с Богом.

Человек, размякнув, сдуру расписывается. И – готово дело! Теперь он навеки – раб сабр. Сробел, на чванных наскочив – новичок попал в сачок, саночки возить, протерев очки, без потачки переть тачку… Мигом цепкие лапы вырывают у него мешок, с гоготом вываливают бебехи и топчут вещи, норовя поддать ладанку ногой – «Адонай, Адонай, Ешу хочешь – выбирай!» – а самый мешок расщепить на клочки, а попутно талмудищем-кирпичом с размаху лупят беднягу по голове – надо ай вбить премудрость, святое дело! – на шею ловко защелкивают ошейник и тащат на цепи, приплясывая и распевая, в холодный ангар, где уже сидит на корточках множество людей в ожидании участи. В ушах, конечно, Шестиконечная симфония мерещится пасторально, пастушья песнь отар, пробуждение радостных чувств от прибытия в местечко. На побывку… Глаза у всех пустые, застылые. Изо рта парок. Сами приплыли, паром не нужен. А ведь жили-то как припеваючи в теньке и благодати – молились пню, венчались вкруг елки, пили хводяру смолистую – хм, ель в голову! Рукавицей закусывали! Никто силком за язык не тянул – ех-ехать… В цепях и мишуре…

Кстати, при вступлении в Страну у меня было несколько денег, заклеенных в переплете Евангелия. Ох, грехи, грехи… Деньги вохряки учуяли и враз игнездировали (изъяли из гнезда) с выдратием попутно с переплетом и послушниц-страниц…

Поутру начинается селекция – умора! Пинки, вопли переливами – а тебе, глядь, особое приглашение царих, глядь?! Царих-лебедь на блюде?! Отдельных (через одного), отметелив для острастки и понятья палкой от метлы и всучив эту самую метлу и старую робу, зачисляют в Уборщики – касту убогих. Других, кто покрепче, говорят, свозят на рудники – добывать желтое серебро. Сразу музыку тебе на ноги – и позвякивай, махай кайлом. Некоторых милостиво отправляют в вечный голод, в Солим белокаменный – дробить мелахит… Кого-то, по слухам, берут в потайные лаборатории, мыть пробирки, чистить реторты – оттуда не возвращаются. Остатних, приковав за ногу, и для смеху прицепив за хлястик жестянку с изъятой ладанкой («в гробу ты Его видал?»), пожизненно сажают в сторожевую будку-конуру – подавать сигналы голосом, понуро охранять покой, копи соломоновы…

Ой, коп идише! Ох, болит, надо же, распухает у меня лысое колено головы, скапливается жидкость, словно это круглая прозрачная банка – и большая невместимая рыба-глуппешка там плещется, мечется, носится, бьет плавниками… Вникни и смирись, раб банки, раббанутный регистратор вброшенных монеток – точек возвращения… А та страна, что нас исторгла строго, осталась на страницах жи-бы книжною закладкой присказки…

Присказка

Страна Рос!.. Сияюще текущая молоком мелкокопытным и медом лошадиным! Прощай, торжествующая дойная свинья, кобыла с иссеченными глазами! Родная, дородная… Там шмонали снега инородцев, и родимцев ощупывал лед… Убрались подобру-поздорову, прошли через жернила… Совесть, конечно, бурчала, отрыгивалась – мол, свобода неудобоварима… Но угрызения лечатся обрезанием!

Страна Рос!.. Там ежели объявлялся нежилец – начинались поминальные языческие ритмические «митрические пляски». Не одну колонку, траурную мемуаровую ленту можно посвятить, например, описанию хождения за водой (обмыть) к обледеневшей колонке – спуск в чистюлище, драки коромыслами, ведер звон… Клюкой по скуле, посохом по загривку… Брезжил и брюзжал в затуманенной памяти и крестовый поход детей на Иерусалим – кровь шли сдавать… Не иначе мацоны подначили…

Страна Рос!.. Сроду морок-воевода, кощей-россельмейер – зубами щелк! Такая нелепая, неуклюжая страна-рана… Староноющая! Преисходняя! Там говорят, по слухам, опять ятерная зима – видать, рать ятей налетела! Там талый идол – Сниеговик. Или черняшка-деревяшка – Мать-Трешка. Помню, помню прощальную речь Ректора (хай ему деггер повыдергивало): «Новая заря стоит у нашего порога! Ебж!» Да-а… Ежели бить жи?.. Там подоконники исторически облупленные, а окна заиндевелые… И снежный враль «фе» свое выражает вьюжно… Весь ужас метели! Снег слеп, а песок глазаст… Видимо-невидимо… Ну, приползли, пригрелись, пригорюнились… Куцая землица. Однако же – прочь сожаленья! Фарш невозможно провернуть на исходную…

Страна Рос!.. Сысстари там собирание земель идет – соберутся земели по трое, посидят дозором… Речь у них маслянистая, вычурная и фигуральная – от Иоаннушки! – вместо того, чтоб сказать «много» или просто хмыкнуть «до и больше», они выражаются так: «Валом, море!» Там пригоршня рыхлого белого в варежке преображается в жесткий сфероид – снежок. Игра в Небольшой Взрыв. Разбегание. Сменили мы простодушное широченное пространство на шифрованную козявку страны Из – шма, кодявка! Сакраментальное жестоковыйное песнопение… Выйденного яйца не стоит…

Стр. Рос!.. Берендеям «Берешит» на што, им и нисан не писан, эка невидаль! У них, идолов, Атональность! Ёкарный бабай, викарный дедаль! Самоварные псалмы! Города неукрепленные, площади немощенные, народ поношенный… Похеренное охеренное Ничто… Вечно там надгробья в сугробьях, свечечка в пустой чекушке в изголовье, черным-черно по колючему периметру квадрата – ох, кузьмичи да северинычи! Вьюжные завывания, навьюченное воображение… Слово Заслово, соборное, трехнувшееся, вихряное – скрипт снега…

Страна Рос!.. Мы там, не дыша, историю про Транзистор слушали. Шли по часам в прямом смысле – Песах в песках… Ссыпались… Э, игра в миграцию! Равнение на птиц небесных перелетных, шуршание страниц в бесплотных переплетных… Выкаченность зениц, накачанность десниц… Истовость иноков: «Инаких – нах!.. Учитель юденам не товарищ!» Заросли дикой вопняровской малины… Ряв капели… Спеша успеть капрелюмаю… Там шлялись на тверску, тут шуршали по песку, молясь – кому? «У» упало, «ю» пропало – «х» осталось?

Страна Рос!.. Колокольный благовест! Кстати, это мы колокола и изображали, когда нас сильно за хвост дергали… Да, били, бывало, но ладили же! Зато как сладко спалось на стружках под верстаком, когда столбы верстали… Прямо как сыр в массе катался, взгромоздясь, пока не укатился – выпал… Мне отмщение, и аз заколдобился! Я языковой связан пуповиной и порываюсь приползти с повинной… Неразрыв-трава! Интересно, как там сейчас – в сорока сороках мучеников? Тройка-Рос небось докатилась до полуторки… Оставшийся народ мой безмолвствует, вечный мим, мимикрирует помалешку полуношно с пятишки на шестоту – сел на завалинку, выдул четвертинку, загрыз осьмушкой… Там, когда леса валятся, и сосна с грохотом в снег рушится, то дружно, бригадно кричат: «Бойся!» Трудягилевы… У меня, отщепенца, сызмальства было доброе отношение к мельтешащему копошению окружающих с формочками и совочками – пусть их, малых сих, мурашек… У нас своя книжка-раскраска – «Формика Руфь».

Страна Рос!.. Дева пречистая! «Спаслась, по пояс закопавшись в грязь», – кручинился поэт. Ох, кляч спотыкач и кнут кургуз! Куда разумней головой – в хомут иль омут? Чаво предпочтительней – в чулане чалиться али по кочкам чавкать? Тпру-у! Ну, трудно ж обойтись без подтрунивания…

Страна Рос!.. Стегай! О, эрос подворотен! Эх, этнос-паразит! Аскеза кирзовая! Немотность мотни! Ковчег среди корчаг! Скиния, скиния, вся плащаница синяя! Там круглосуточно мочатся в подъездах – метят территорию, личное пространство… А у моей дверцы-иноверцы так вообще касрут соблюдают! И я молча сношу поношения, лицо абсурдной национальности…

Страна Рос!.. Простыни снегов, кровя рябины! Про лыжни за год не вспомнить – пролежни… А девки там какие в мехах – росомахи! Труженицы – даже по ночам ходят доить чужих коров… Бурлацкие эхухи, бурсацкие спылуги! А зиму-то привычную тут не обрящешь – взахлеб взрыдаем о потере азимута!

Страна Рос!.. Лапки у липы в меду… Щучкой нырять в остроконечную воду проруби… Клюква там звалась «журавлина». Когда изгоняли нас израйно (ладаном – посолонь! ага, несладко! от ворот поворот, от царских врат – коловрат!), то клюкнули мы на дорожку и полетели высоко, развесисто, кагалом на закат – клюквенный клин! Бакланский Союз! Стайка достойных!

Страна Рос!.. Школьные шкоды чудесные, воспитание чувств – точилка в пенале, училка с панели… Стишаки в запале – тает снег в июне, распустились нюни! А музыка какая духовая, баснословная – квактеты! Фортупьяны! А духовность тута экая пышущая бултыхается – в тулупах внакидку, в малахаях набекрень! Пишущая, раззадорясь, сакралы на дувалах! Заборы – их глиняные грамотки, берестяные таблички, самовыраженье в доску… Пеньки с глазами! Блестящими, лихорадочными, прекрасными, умными и добрыми – подлинного мужика! Это не нация, а миссия… Комиссия отца Денисия и сына его Ивана!

Страна Рос!.. Там течет речка Убля – приток Раскола, и речушка Яйва. Там суровенько – кур бьют по яйцам! Война Рос! Там всю дорогу сроду смотрят киношку с рвущейся пленкой, сплевывают шелуху, матерят непруху и с надеждой орут в будку: «Сапожник!» Бабья сучность! Евнохом приглядываешь… Водка – и та она, беленькая, теплая, род домашней шапки с ушами, в рот – всегда пожалуйста, а вот виски – он, мужик, скотчевник прилипчивый…

Страна Рос!.. Да-с, бывали дни веселые – в шофар трубили, да не в шкафу запершись, а глашатайно, над площадью, с зубцов – аж народ православный разбегался («опять энти за Ихним на охоту вышли!»), в дни шалашей же людей на рынках понарошку пугали: «А вот кому пироги с этрогами!» Жили более чем сносно… А здесь, глядь, прямоватая противоположность, не пошуткуешь, у них тик на еретика: на кол – и не колышет! выпотроши репчатого! коль ни дрей, ни рочей! бес – значит, «без свойств»! Короче, сразу жди зуботычин в чулане, а то еще разложат в синагоге на скамье и тфилинными вожжами охаживают… А всего-то робко, но веско заметил, что бегу простоты, и претит обращение к Господу на ты – Всетышний…

Страна Рос!.. В ней слышать довелось, что овод и лось не дружат, впрячь не можно. Подъемы на рога, забодай комар – морг, оп! Полымя звезды-Полыни… А так, в основном, – темно и ничтожно. Снег валится в ноги, лицом вниз. Там блоковой вещает о свободе без креста… О снятии на святках! Там быстро вгоняют в гармонию. Помните холст, омер-сноп кровавой жатвы «Драчи прилетели»? Меряно-немеряно! Да-с, дней меринос пег, дорогие гуигнгнмы, рано или поздно придет драч, достанет из голенища нож и станет точить о брусок – обрусеем враз! Процесс превращения! Желтая чернуха и красная депресня! Великий перелом головы…

Страна Рос!.. Она граничит с Богом, если говорильке по-нашему… Сибарис сибирский, погрязший в роскоши на полатях! А потом, как мокрым веником огрело – амок, кома… Комета метко долбанула – и прорвало! Краткая история Изхода дана подробно в «манускрипте Ипувера» – и пусть в эту липу вера маленькая, но детали врезались, например, что в пасхальных зипунах изходили (такое пальто, лапоть, просто сплетено по-другому), износив в метельных песках семь пар железных валенков да полезных венков…

Страна Рос!.. Ностальгия – из носа на талях всхлюпы поднимаются, печаль гложет и лижет. Или же тоска заедает – экзорцизм расцвел, и выставили нас безвинно за дверь, за две реки (Ладора и Убля) и три моря винноцветных… Такое там количество по берегам гомерически-говорливых слепцов, глядь, с множественными сентенциями: «Всякому, брат, своя сопля солона, жид его дери»; «Облопаешься, жид ненасытная!»; «Что ты бельмы-то на меня таращишь, лупоглазый жид!»; «Вот жид каторжный какой!»; «Матри, коли што, так ты и таво, алибо што, жид тя ешь…» Мы не в изгнании, вестимо, но и не в послании, а – на поселении. Сосланы на прирастание страны Рос, пусть и рак сорняковыми вкраплениями ивритицы в кириллопись… В пииты ринулись: «Ни на тэту, ни на йоту не совру, но попали мы в пречерную диру!» Перемена места – перемена счастья, однако ж и изменение почерка, манеры извлечения знаков. Нет ни эл, ни иу… Элизиумно-новое эрзац-солнце – настолько искусственное, что уже настольное. Хоть с кашей грей! И у нашей грусти кварцевый загар… Вымыслы про умысел промысла! Сами с зюссами…

Страна Рос!.. Там тебе, братец Улисс, сил хватало на вынос – кур куль, индюшек мешок… Уток этак… Лотосу сносу не было – бывало до отвалу накормят сдобным счастьем… Кошерный кошт… Я и там писал в стол вдосталь. Предписание! Сидел себе оседло в сторонке, занимался извозом прозы. А то Тройка-Рос все к топору несется – извечный зов! Печально-с. АМЕНЬ.

Страна Рос!.. Наросший лед на монастырской подоконнице, заиндевелая стклянница, проселочное бездорожье с лампадками хибарок, заброшенный барак часовни, блок ада снежного да ледяного, времен адцати. Тут не то. Хороша земля Израиля, только снега нет и нет.

Страна Рос!.. Хозяйка ледяной горы, вейнбергова айсберга: она меня за муки полюбила, а я ея за состраданье к ним… Выходил там «учено-литературный» журнал «Восход» со статьями про Исход. Мечты, мечты! Халат – диван – Земля обетованная. Поветрие такое – возвращаться на круги свои…

Страна Рос!.. Ой ты, глядь, моя мачеха кроткая, эти хижины хилые… Россинантовы яблоки и Иошкины лепешки, фигеле-мигеле… Какой чудесный ледяной вечер на душе! Ужасно как мне повезло! Дохнуло холодом, и речка впала в спячку, замерзли буквы на лету… Нас там, на морозце, из-под шарфа называли крайне кратко: «Е», а вот кое-как по науке же, в тепле шкафов – «йеху дикие», йехуди. Кому чо, кому ничо, кому кавалерия через плечо…

Страна Рос!.. Денатурация – свертывание белков крови при сорока градусах. Космогония самогоноварения! А дуализм ихней мысли: Бел и Черн!.. Все с ног на голову, каббалаганчик! Вонялу сроду сзаду наперед! Э, нам какая разница, заносите в ризницу, разойдется в розницу!

Страна Рос!.. Расконвоированные вышли на поселение в пустыню – оставив былое еловое… Там по центру скульптура громоздилась грандиозная «Рабочий и Выходная». Скачут шуба да кафтан! А нам не земля заснеженная в анамнезе засела, а вода застылая Той реки! Как на ней рубилась «зимняя стенка» – бурлаки на бурсаков. Дом, где разбиваются бейца! Освященье проруби! О, танин-баум! Волхование хвостатое – волквы! Нерегулярное воинство…

Страна Рос!.. Страница минус сорок сороков… Да – ад, если оглянуться. Нет – тень… Долгозимнему прозябанию – многая лета! Протодиаконово допотопно рыкающее возглашение вслед, одно-единственное движение губ – свечи трясутся! Трещат тщедушные сверчки веры! Единожиды и небу помянутый… Имя твое писали на подошвах и при воспоминаньях шаркали по полу – да сотрется!..

Страна Рос!.. Имя твое – три буквы. Там зимописец-монах носит охабень, несет похабень… Непочатый край непечатных браней! Изустно, в основном, боянят, слово молвят… Сойдясь, отнюдь не ноябывают, но звездоболят – высокие материи! Да еще и запустят крепко: булыжник – оружие лыжника…

Страна Рос!.. И мы – нарост. Исконно званый, завзято избранный… Иконы наломанные, дрова намоленные. Свято место – где сила, отвага, мощь. Сопряжение далековатых понятий! Библическое заправление кириллыча. Чащоба, вьющая гнездовье – вечернее ея свечение! Ме-едленно, как старые нездешние клячи из свинарника, тащимся мы сквозь снежную пустыню – всадники на ведре… Снежок, прощевай, хуторок!

Страна Рос!.. О, стройное пение салаг на клиросе: «Отче – наш!» О, ротный на взводе! Он хам, а не номах. И мы на хорах седохом и плакахом… Исход – самоволка из христалла в жидькость. Перекатное гольшинство, перешедшее перколяционный порог – хотело в тепло! Сквозанули беззаконно! Се гула избранного избавленья эхо! Мацы и зрелищ! Тесемки от кальсон – подпольные цицит… Эолом надували щеки и выпрыгивали из штанов! Это как Моисей Посейдону возглашал: «Я имею выйти!» Ну, и немоватый профессор Ааронакс, и все такого рода, и т. ро. «Открытое чудо подразумевает скрытое чудо», – пуримно чудил некто, зовомый Рамбам. Прорицали-то нам манну («Амана – ам ахашверошно!»), а навешали лапшу. Запахнув кашне, вошли в Теплушку. Эшелоны кашалотов… Уноси лапы из пекла, пока сернопастый двуклювый (жареный – в темя, красный – в полымя) тебя не затоптал… Помните это топорное Лота: «А поворотись-ка, жинку…» Томная сторона луны… Баб лай, зима и резвый бог…

Страна Рос!.. Тоже – пустыня, ледяная… Войдя, не выходит из сердца! Зато от жажды там еще никто не погибал. А тут изнуренно вылезешь из норки и ползешь пару парсеков до Семиколодезья! В сей местности нищей ни щей, ни штофей… Вышли из Египеца! Заря зазря раззявила пасть – розовая десна весны!

Страна Рос!.. Там с древян слушают тарелку, смотрят ящик, нюхают сустав, хряпнув с устатку… Пред расставаньем поднесут серебряный стакан – на дне в знак памяти выцарапано: «Не позабудь».

Страна Рос!.. И всё же забываются порыльные реалии, помордные обиды (эффект Исайи Фомича), воссоздав в мозгу прекрасный филиал – страна Эф Рос!..