Годы приема

На обложке поэтических книжек московского издательства «Русский Гулливер» (основатель и главный редактор – Вадим Месяц) – цитата из Джонатана Свифта: «Собственно говоря, лишь немногие живут сегодняшним днем. Большинство готовится жить позднее».

Поэт Александр Стесин как «стопроцентный американец» должен (must!) готовиться жить позднее. То есть, вначале проходя через все круги американского профессионального «воспитания чувств» (медицинское профессиональное образование, трейнинг и т.д). После чего суждено подниматься по политой потом и кровью мраморной лестнице американской академической медицины. Стесин – молодой врач-онколог, на клинической стажировке в медицинском центре Корнельского Университета, защитивший диссертацию по молекулярной биологии. Это ставит его, говоря по-американски, в верхний 1% современных американских молодых профессионалов, составляющих будущее этой страны. Тут видится некий парадокс в несоответствии миров: поэзия и ежедневная жизнь американского профессионала.

Но поэзия – вещество (или существо) текучее, непредсказуемое, выбирающее себе сосуд по своей прихоти. В случае Стесина она (поэзия) также нашептала ему и язык выражения – русский. Как писал Иосиф Бродский: метафизическая душа выбирает себе наиболее подходящее наречие для самовыражения.

Поэзия – это исповедь души. Сам же Стесин сделал любопытное замечание в недавнем интервью: «Мне кажется совершенно естественным для человека, который пишет стихи, писать не на языке его страны, но на языке его собственной поэзии. Я ничего не могу поделать с тем, что, хотя я вырос в Соединенных Штатах, языком моей поэзии является русский».

А вот слова из «исповеди» Алексея Цветкова (опубликованной в антологии американских поэтов-иностранцев «Чужой дома»): «Поэзия – это привычка обычное видеть необычно и быть способным передать явление посредством языка. Это вербальное искусство, и оно тесно связано с родным языком автора, в такой степени, что язык является основным инструментом передачи этого особого восприятия. То, что раз написано по-русски, не может быть переписано по-английски». Но пример Стесина и некоторых других – и, кстати, как ни парадоксально, того же Цветкова – показывает, что поэзия живет сама по себе и диктует язык автору. Или, скорее, автор выбирает язык (глубокое чувство языка, конечно, обязательно!), наиболее органический данному периоду жизни души, поэтическому сенсорному органу поэта. Нина Берберова пишет в своей известной книге «Курсив мой», что Набоков является единственным русским автором (как в России, так и в эмиграции), который принадлежит всему русскому миру (или всему миру вообще). Для художника такого типа факт принадлежности к одной определенной национальности или к определенному языку не играет больше существенной роли (здесь – курсив мой, А.Г.). Для Кафки, Джойса, Ионеску, Беккета, Борхеса и Набокова язык перестал быть тем, чем он был в узко национальном смысле восемьдесят или сто лет назад (к тому времени, когда эта книга была написана). Явление это расширилось, и появилось гораздо больше представителей этого направления «космополитов», а на самом деле – прямых продолжателей акмеизма, я называю это – «неоакмеизмом».

Поэзия – это выражение прямой речи, отражающей реальную жизнь, передвижение, перемещение и заселение новой культурной территории. Стихотворение и представляет собой прямую речь, личное сообщение, хотя и в метафорической форме. Поэзия – результат особого дарования творческой натуры чувствовать и слышать мир, и не обязательно связана с родным языком художника.

«Случай» Стесина странный и любопытный. Он писал на английском, французском, и только позднее стал писать на русском. Приехал в Соединенные Штаты подростком, закончил американскую школу, рос двуязычным ребенком. То есть для него это был как бы свободный выбор языка. Так слышало поэзию его ухо, и так наговорила ему Муза. Можно не согласиться с некоторыми «живыми классиками», благосклонно роняющими замечания о том, что Александр Стесин, пройдя период ученичества, наконец-то вышел на дорогу поэзии и поэтому теперь допущен занять свое место в амфитеатре Журнального Зала «толстых журналов». На самом деле, Александр Стесин, которому немного за 30, пишет давно, на двух-трех языках; занимался на курсе известного американского классика Роберта Крили в Баффало, провел какое-то время в Сорбонне и, несмотря на свое американское «отрочество» и «университеты», может читать русскую поэзию по памяти часами. Вызывает удивление набившая оскомину, покровительственная реакция «классиков» из метрополии на творчество поэта-«эмигранта». Кстати, тут же с оговоркой: нет-нет, он совсем не эмигрант, он вырос там, за границей, и т.п. Здесь – абсолютное отставание в понимании того, как изменилось поле современной русской словесности, претерпевшей «глобализацию». Странно было бы назвать «литераторами-эмигрантами» Гоголя в Риме, Хемингуэя в Париже, Уэльбека в Ирландии, Шишкина в Швейцарии или Целана в Париже. Ну, ладно – это – другая тема. И все же, «случай Стесина» служит примером стирания границ русской поэзии, становящейся поэзий муждународной (наконец-то!). То есть исследующей не только раны общества и отечественной истории (и как бы «ответственной» за эти раны!), но и интересующейся своей собственной судьбой.

В течение нескольких лет мне казалось, что Александр слишком жестко отпускает свою поэзию в русло силлабо-тонической формы, может быть, подсознательно стараясь продемонстрировать свою органическую принадлежность к русской поэзии. Оказалось, что это не совсем так.

Его последняя книжка, «Часы приема» (М.: Русский Гулливер, 2010) показывает значительный диапазон форм, в котором Александр оперирует с завидным зрелым мастерством. Самое главное – это то, что вне зависимости от формы мы слышим тот же голос поэта – чуть низкий, немного скороговоркой, договаривающий страшно важную для него и, соответственно, для читателя (как это бывает в настоящей поэзии) чувство-мысль.

Как известно, самое главное в стихах – это судьба поэта, то есть неважно о чем, важно – как, а самое главное – кто сказал! Александр Стесин – человек молодой и, казалось бы, странно говорить о состоявшейся судьбе поэта, но в том-то и дело, что поэт не обязательно должен погибать на дуэли или уезжать в эшелоне на войну. Это и осознание своей принадлежности и понимание неизбежности своего положения, раннее осознание своей судьбы и внутреннее следование ей, несмотря на внешние формы и обстоятельства. Как писал Иосиф Бродский, Мандельштам был великим поэтом до революции и гражданской войны и до всех страданий, еще во времена создания и опубликования сборника «Камень».

В наше время модно говорить о хаосе в поэзии, о глоссолалии, о вседоступности интернета и полном размене дорогой монеты поэзии. На самом деле это совершенно не так. И пример Стесина это подтверждает. Да, имеется огромное количество людей, которые пишут стихи и немедленно их публикуют на многочисленных поэтических и литературных сайтах, в «Живом Журнале» и т.п. У них завязываются свои кружки (или огромные круги) обмена, сообщества взаимного похлопывания по плечу, хмыканья, склоки и тому подобное.

Это не имеет ничего общего с воспитанием мастера. Мнение о том, что опубликоваться в серьезных профессиональных литературных журналах, «толстых журналах», возможно, только попав в литературную «тусовку», при определенном знакомстве, не совсем верно. Математическая вероятность того, что юноша, уехавший подростком в Соединенные Штаты, живший в провинциальном городе и только потом переехавший в Нью-Йорк, станет одним из наиболее интересных и видных молодых поэтов в панораме современной русской поэзии, была крайне мала. Почему же это произошло (и, я уверен, развитие и разветвление поэзии Стесина будет происходить и дальше)? Очевидно, потому, что здесь сочетание одаренности, сфокусированности и ощущения своей судьбы. Стесин тому не единственный пример. Например, Виталий Науменко, выросший в далеком Железногорске на севере Иркутской области; ташкентская школа, пришедшая издалека в Москву: Санджар Янышев, Вадим Муратханов, известный поэт, прозаик и эссеист из Ташкента Евгений Абдуллаев и современный классик ферганец Шамшад Абдуллаев. Важно предопределение и именно это ощущение своей судьбы, «незалипание» на интернетном базаре, где все на продажу.

В свое время я высказал идею «ста поэтов». Имеется в виду, что в современной русской словесности существует примерно сто (плюс-минус 20–30) состоявшихся профессиональных поэтов со «своей судьбой». Если посмотреть на панораму современной московской, питерской поэзии, Нью-Йорк, Урал, Сибирь и имена в Европе, то примерно так и получится. Клуб этот совершенно не закрытый, и все зависит только от дарования и от того, как носитель данного дарования его использует, куда оно направлено.

Стихи Стесина современны, порой содержат лексикон подростков, в какой-то степени наполнены современным американским сленгом в удачном переводе, и – удивительным образом – манерой разговора современной российской молодежи. Но это не прием, и не специальный заказ на привлечение интереса разнокалиберного молодого читателя. Это – «шум времени», отраженный эмоцией и мыслью поэта. Поэзия Стесина необычна тем, что она является в наше время философской поэзией. Естественно, не в смысле прямого продолжения линии Тютчева или Хомякова, но по своему посылу, по внутренней мысли, содержащейся в стихотворении. Остальное является необходимой декорацией основной идеи стиха. Это не отстранение, как у многих других «больших» поэтов, которые как бы со стороны описывают своего лирического героя. У Стесина лирический герой говорит от своего имени, сам рассказывает, как и что он видит, что с ним происходит, и высказывает свои, порой тревожные и темные, предчувствия.

Я бы сказал, что более всего эта черта напоминает подход к сложению стихотворения его старшего друга – и, в какой-то степени, ментора – Бахыта Кенжеева. Мастерство Стесина, как я упомянул, демонстрирует не только диапазон формы – от жесткой силлабо-тоники до рифмованных, но растянутых, варьирующих строками и слогами стихов (таких как «Одноклассник Джеф Б., самопровозглашенный битник…»). Сила поэта Стесина – в концовках стихов, что является нечастым даром у стихотворца:

И куда он пойдет, где толкнет свою исповедь,
Бытовую полемику с пеной у рта?
Так   уже самого себя хочется выставить
Властным жестом за дверь. Только дверь заперта.

Автор не отступает от более сложной структурно-композиционной формы, то есть серий нескольких стихотворений, вариаций, как, например, «Две вариации»:

…И толпятся неведомо те, кого, под конец,
ей вернул океан Альцгеймер, как будто и вправду
ничего по ту сторону, только кольцо колец.
Двор, скамейки. Зима, присыпающая ограду.

Уже с этого, относительно раннего периода своего творчества Стесин понимает значение одиночества поэта; по А.П. Межирову, «поэзия – дело одинокое, волчье».

Я один, и тебя оставляю одну,
Это значит: с тобой мы – одно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Знать, не время встречать, вспоминать начинать,
а пора, до развилки дожив,
как бутылку письмом, будний день начинять
длинным перечнем станций чужих.

Весьма уместны в книге несколько переводов из Роберта Крили, выдающегося американского поэта, у которого Стесин какое-то время учился. Это, пожалуй, лучший пример перевода – где сохранена личность, образ автора, но при узнавании метода талантливого поэта-переводчика в тексте перевода. Как говорил один из классиков американской поэзии, «то, что хочет видеть читатель в переводе с другого языка, – это хорошее, крепкое стихотворение по-английски» (естественно, с адекватной передачей оригинального стихотворения, которое должно быть узнаваемо).

Стесин порой чуть преувеличенно демонстрирует разнообразие своего поэтического мастерства, от уже упомянутой жесткой силлабо-тоники до «бродского» стихотворения «Блюз на Сен-Марке». Стихотворение длинное, хорошее, там все есть, но безусловно используется метод Иосифа Бродского: перечисления, как бы косвенная речь – не прямая, а в какой-то степени подслушанная, диалоги, а самое главное – звук с некоторым понижением в конце каждой строфы. Характерный метод, когда длинные разматывающиеся стихи классика «вытянуты» его авторским исполнением («слышимые» и на странице) – безумеющая, картавая скороговорка, огромное напряжение по спирали, как взлет самолета, уносящего за собой тянущиеся строки.

Вся книга Стесина, то есть целый корпус стихов за несколько лет, как в альбоме крутой рок-группы, нанизан на несколько шедевров, например: большая вещь, триптих «Отцу» (я уже говорил о прекрасной способности Стесина создавать большую форму, так называемые ”longer poems”).

Один из таких «стержневых» шедевров   приведу целиком:

Она говорит: «Тяжело, а ему тяжелей»,
говоря о муже. Они – в ожиданье врача
в онкологической клинике. «Пожалей
нас», причитает. И медсестра, ворча,
приносит ему подушку, питье, журнал.
Он – восьмидесятитрехлетний. Рак
почки. Худой, как жердь, но худей – жена.
Он и она – из выживших: тьма, барак
в Треблинке или Дахау.
                                    С недоверьем глядят
на студента-медика, думают: свой-не свой?
Да, говорю, еврей. И тогда галдят,
жалуясь на врача с медсестрой. Весной
будет ровно шестьдесят лет со дня
их женитьбы. Кивает на мужа: «Тогда он был
вроде тебя…  – и оглядывает меня, –
…но постройней». Верный муж охраняет тыл.
 
Она говорит: «Мы постились на Йом Киппур
даже там… Берегли паек… А в этом году
в первый раз в жизни не выдержали. Чересчур…»
Говорит: «Когда он уйдет, я тоже уйду».
 
Он – вечно мерзнущий; помнящий назубок:
«Образ Господа виден смертному со спины, –
засыпает, подушку подкладывая под бок, –
Next year in Jerusalem. Все будем спасены».

Случай в палате, визит молодого врача к неизлечимо больному, который вот уже шестьдесят лет неразлучен со своей женой. За этой картиной выстраиваются жизни всех троих. Между их сульбами более полувека – война, концлагерь, разные истории эмиграции. Но вот в нескольких строках автор сумел связать их души вне времени и пространства на фоне шума событий, хаоса и забвения истории. Услышать и передать «прямую речь» душ – это именно то, чем собственно поэзия и занимается, если только это поэзия.