Дожить до сентября

* * *
Теперь, пока ты спишь, яблоки падают.
Из этого текста и начнется наша осень.
На этих словах и закончится лето, вот наше первое лето,
когда ночи были такими жаркими, а ты –
такой горячей, что приходилось спать, завернувшись
в мокрые простыни, и в темноте было видно, как
медленно испаряется наша молодость
и как еще медленнее проходит время, оставляя после себя
запах раскаленной пыли и запотевшие окна.

Начинался новый век, яблоки падали, ты спала,
и я выходил ловить эти яблоки, чтобы они не лопались, точно бомбы,
потому что тогда я не смог бы тебя защитить,
и полконтинента пришлось бы пройти, чтобы принести тебе
цветы и улыбку, и я ловил эти яблоки, и они пахли
лучше всего на свете.
Кажется, так пахнет у тебя за ухом.

А между тем наступало утро и я бежал будить тебя,
открывая солнцу окна и целыми пригоршнями принося росу,
чтобы ты могла умыться.

А дальше, ты помнишь, мы выходили в сад,
лежали на перине из желтых листьев, и облака плыли над нами,
как истлевшие империи, потому что осень – лучшая пора для прощания
с тиранами, для прогулок между руинами,
для уборки кладбищ.

Но и кладбищ тех уже не найдешь, и тропа к ним давно забыта,
так что мы снова разглядывали выцветшие фотографии, закутавшись в пледы на крыльце,
открывали книги убитых поэтов, и страницы в этих книгах были выгоревшими,
как наша память.

И любовь наша становилась все сильнее:

да, мы словно должны жить и за тех, у кого это не получилось,
так что вечером выключали в комнате свет,
отдергивали занавески и смотрели в темное окно,
за которым лежала притихшая и погасшая Европа, лежала,
словно карта или женщина, лежала хрупкая и заплаканная, будто скрипка,
и так это было трогательно, что мы протягивали друг другу
руки и переплетали пальцы, засыпая в этой роскоши.

Или бродили по старым городам, в которых, наверное, уже никто не живет,
потому что были они либо пустыми, либо доверху забитыми
чужеземными толпами; прячась от дождя,
мы забегали в храмы и часовни и там целовались,
а потом уходили, напуганные грядущим наказанием,
осматривали памятники, неизвестно кем и кому поставленные,
переходили мосты над реками, в которых уже ничего и никто
не отражается, разве лишь то, что

мы обречены,
обречены Историей,
обречены жить.

И в одну из ночей, когда я поймаю последнее яблоко
и неслышно вернусь в постель, чтобы ты забеременела,
нам приснится не прошлое и даже не будущее:
нам приснится музыка – не какая-то конкретная, Бетховена или Бартока,
а совершенно невероятная – безграничная, безбрежная и
теплая, словно твое дыхание.

ИСТИНА
                                                        Ярине Козаренко

Стихи – это неудавшиеся попытки самоубийства,
дождь начинается с тучи, смерть начинается с
осени, ты начинаешься с меня,
смотреть на часы – это как прорастать травой,
никогда не забуду, как ты танцевала в темноте,
уставшая и без музыки, никогда не забуду эту осень, это лезвие, эти
вены, эту петлю, твой язык, словно нож, скользивший по шее.

Заботиться о бродячих псах, читать пожелтевшие
газеты, расчесывать волосы. Открывать евангелие
на любой странице, долго читать, долго читать вслух так,
будто это я в начале нашей эры бродил по свету, так, будто
это я лгал апостолам, так, будто это меня
распяли.

Общаться с поэтами и прочими художниками –
скульпторами-актерами, следить за развитием политических событий,
так, словно телевизор – это огромное окно в пространство.
Больше всего почему-то люблю фотографироваться среди голых
ландшафтов, скажем, осенью, очень жалею, что
нельзя сфотографировать запах, тот, что за кадром,
так что приходится все это описывать, нанизывая на простую бумагу
длинные вереницы слов, приходится много
пить, чтобы писать, просто много пить, просто
много писать.

Никогда не забуду, как ты танцевала в темноте, ибо
дождь начинается с тучи, смерть
начинается с осени, ты начинаешься с меня.

Ты остаешься в моих воспоминаниях, словно на проявленных
фотопленках, чаще всего вспоминаю тебя, находясь в
темноте (во сне, например), чаще всего вспоминаю
тебя, танцующей в темноте: без
музыки, уставшую, но счастливую.

Ты любишь меня? – спрашивает тебя Иисус,
отрезая ухо Ван Гогу.

Время от времени, чтобы изменить свою жизнь, принимаю ислам
или вступаю в какую-нибудь коммунистическую партию,
валяю дурака, почти отказавшись
от наркоты, уклоняюсь от секса, помня, как
ты танцевала в темноте. Слишком много внимания
уделяю кулинарии, сбору опавших листьев,
желудей, старательно подкапываю молодые деревья, дождь
начинается с тучи, смерть начинается с осени,
ты начинаешься с меня.

ШАНСОН

Садясь в это такси,
что отвезет тебя прямо домой,
вместе с пачкой сигарет и авторучкой
в кармане, вместе с желанием как можно быстрее лечь
в холодную постель, вместе с отчего-то недопитой
бутылкой,
вместе с твоей голимой депрессией, ты мысленно
прощаешься с жизнью,

потому что какая же может быть жизнь в этой
Случайной Вселенной, в этой гелиоцентричной
Галактике, в этой недобитой Центральной Европе!

Садясь в это такси,
мысленно готовишься к затяжному монологу
водилы
о разъебанных дорогах,
о продажных полицейских, о
продажных поэтах, о
синтаксических конструкциях
Павича или Кундеры, о
ядерной физике, о ценах на нефть и
связанной с ними войне в Ираке, о
результатах израильских
выборов, о чем угодно, даже
о Центральной Европе.

Слушая этого ночного таксиста, начинаешь
трактовать жизнь как обрывки шансона из неприглушенных
радиостанций, начинаешь понимать эти сонные матюки,
этот «Пьяный корабль», потому что с языком действительно надо
вести себя, как с последней шлюхой:
кусать, пороть, любить.

Садясь в это такси,
понимаешь, что жизнь смотрит на тебя в зеркальце
заднего вида взглядом этого случайного таксиста:
устало и недоверчиво.

* * *
Главное – дожить до сентября, дотянуть,
не разучиться дышать, не сойти с ума.
Заблудшей душой шататься по ночным городам, переходить
с одной пустой улицы на другую – это как разглядывать
старые фотографии, где рядом с тобой умершие друзья,
бросать окурки в воду, вдруг озябнуть, поднять голову и
понять, что на самом деле смотришь вниз, что там точно так же
бродят те, кого ты давно потерял, так же мерзнут, так же
нервно затягиваются, и такая пустота разделяет вас, и такой холодный
воздух;

главное – дожить до осени, дышать,
иногда плакать, быть, как всегда, сильным,
быть душой всех компаний, приветливо со всеми здороваться,
изредка плакать, кусая губы, главное –
дожить до осени, не затянуть петлю в одинокой комнате, не
сойти с ума, дышать, главное – не пойти на дно, не почувствовать,
как теплая иллюзия кровью струится по телу;

главное – пережить эти ночи, а для этого:
курить, читать, разбить что-нибудь или порезать, выть, изредка
плакать, лежать в теплой кровати и снова плакать,
знаешь, когда тебя нет, они приходят по ночам, говорят со мной,
смеются, но я их не вижу, знаешь, я слышу музыку, стоны,
знаешь, без тебя все вокруг – кино, и оно черно-белое;

главное – дожить до осени, что-то делать,
читать хорошие стихи, заниматься любовью с кем-то, кроме тебя –
это всего лишь доводить себя до изнеможения, главное – дождаться осени,
желтых листьев, покоя, чтобы можно было поднимать с земли
яблоки, теплые и уставшие, как любимая женщина,
заниматься любовью с кем-то другим, задыхаться, думая при этом о тебе –
это лучшее, что у меня есть.

* * *
И внезапно все станет ясно – в этот момент,
подсвечивая себе мобильником в темной комнате,
пытаясь нащупать ручку двери,
ничего не опрокинуть, не удариться:
это не твое сердце так громко колотится,
а просто тишина вокруг – как во сне,
потому что смерть – это даже не комната,
и даже неизвестно, пространство ли,
а просто что-то такое темное, где ничего не слышно,
это нельзя назвать покоем или даже расслабленностью,
это, скорее, ничто, даже не черное ничто,
поскольку у смерти нет ни цвета, ни запаха,
у нее есть только ты, потому что смерть – это ты сам.

Ожидая тебя у памятника в центре города,
нервно поглядывая все на тот же мобильник,
этого вовсе не чувствуешь, а в темной пустой комнате — еще как,
и это не выдумки поэтов или художников, мистиков или священников,
просто стоять на свету, щурясь и глубоко дыша,
(неважно, что свет убивает микробов, думаю, это не связано)
это возможность видеть, в том числе и себя, и свет, и так легче
не думать о глупостях (а как же тогда слепые, им-то что помогает держаться?),
обращать внимание только на пустяки – мусор под ногами, к примеру,
или рассматривать человеческие лица в проезжающем мимо транспорте,
вглядываться в их морщины, пялиться на руки этих людей, порой стыдливо отводить взгляд, делать вид, что смотришь сквозь них,
по десять раз обходить кругом этот дурацкий памятник
и вертеть в руках этот дебильный мобильник,
и уже начать нервничать, и когда ты – совсем неожиданно –
подойдешь, не знать, что сказать, и только улыбнуться.

И не надо париться, просто сесть на траву,
коснуться рукой теплой земли, прикрыть глаза,
выключить музыку в плеере, чтобы слышать намного меньше,
прислушиваться, чтобы слышать намного больше,
потом посмотреть вокруг и увидеть тебя,
удивиться и обрадоваться, и уж совсем по-дурацки
скрыть свою радость, пожалев об этом через минуту,
и вдруг ощутить прилив болтливой отваги,
но не найти тему для разговора, и в твоих глазах
прочитать, что ты все понимаешь.

И в конце концов оказаться в темной комнате,
подсвечивать себе мобильником,
почти ничего не видеть и ничего не хотеть,
в особенности – понимать все это, поскольку в любом случае
в конце партии или матча (называй это как хочешь)
Бог (или кто там?) выставит тебе счет:
сорок долларов плюс чаевые.
А если нет, то все было напрасно.

ВЯЗКИЙ ТУМАН, ЗАТЯЖНОЙ ДОЖДЬ

Время от времени надо что-то менять
в своей жизни. Например, просыпаться
утром и выходить на прохладу балкона,
курить «Мальборо» и думать.
Думать об этом вязком тумане, о первых утренних
маршрутках, об очередной трещине в
наших отношениях. Просто осенним
утром видимость существенно понижается, однако
растут масштабы, так что увидеть в этом тумане
можно гораздо меньше, чем есть в действительности, хотя
что такое действительность, говоришь ты себе.

Просто думать с утра западло, особенно с учетом того, что
мои стихи в последнее время очень «стабильны»:
без надрыва в голосе и лишних рифм, вязкие, как
этот туман, затяжные, как этот дождь.

В общем, думать, пока горит сигарета, пока
варится кофе, пока ты спишь – это как бы делать
некие запрещенные вещи, словно
придерживаться старинных ритуалов,
совершать непонятные обряды.

На этом балконе после ночного секса,
после запаха пота, тяжело сосредоточиться,
именно в такие моменты можно убедиться
в материальности мысли, торчащей в моей голове,
словно цинковый болт.

На этом балконе с сигаретой в зубах, со взъерошенными
волосами, размышляя о грядущей покупке книги Маяковского или
Булгакова, вижу те места на ветках деревьев, где весной появятся
почки, когда ты будешь ходить на удивление легко
одетая, предвкушая дурманящий запах
прелых каштанов.

                                                   Перевод с украинского Игоря Белова