Ближе к зиме

* * *
Только на круглое пять! А нет, так на кол:
если удастся взглянуть боковым, не косея –
то же оно же, как акт и его протокол,
жезл расцветающий, жест со змеей Моисея.

Не на четыре. А три – так честней уж на два:
жесть, без уловок, и той же пятерке зеркально.
Всякий лукав счет – анафема, маран-афа.
«Всё лишь ничто» есть скрижаль, безначальна, наскальна.

Радуг не содрогай, доморощенный жрец:
всё лишь ничто, например, и что роза – капуста,
значит, и дело что дрянь, и не космос конец.
И что признать это – встать за периметр искусства.

Не успеваемости табель круглое пять,
а вечный каинов плуг и на лбу мета –
и торжества выпускного стыд: лепетать
это понятное, неисступленное это.

БЛИЖЕ К ЗИМЕ

Вода меняет картину земель и рек.
– Вы это про самый дождь или и лужи?
– Я про свет, забивающийся под темный снег,
вече таежье, выстужье петербуржье.

Про обитанье полгода в сухой воде,
на фюзеляже наста крошенье корки,
про на санках бадью до краев, про в бадье
порожней пикированье жар-птицей с горки.

Мы земноводны, изваянность змей и жаб,
если и не родней нам, то всяко любезней
братии теплокровной, всяко этап
видовой сходственней с танцем-песней.

До нитки отжата, бумажна вода-прах,
всему иномерна, хотя повсюду и дома,
дева спящая на бесконечных пирах –
полог хрустальный давящ, сама невесома.

Обесцвеченность в степени той, что уже бела,
спектр аврор бореалис пресным огнем сверзя,
признавайся, что у тебя за секрет-дела
с солью недр моих, трепыхнувшихся ёком сердца.

Ты не сельской физики облаков и льда
тройняшка, ни чей не вид, не мираж, не диво,
ты арктика, севморпуть, ничуть не вода,
но самодержное в обмороке что живо.

Со всем тем, твердь-хлябь, существа вещество –
за кругом форм ты праотча лона утрата,
чем выклянчила себе кличку, штамп аш-два-о,
считалку детскую вроде эм-це-квадрата.

ТОРЖЕСТВО БЛОКАДЫ

Органика тлела, осталось еды лишь для мух.
Их сумрак двоякий: повальный и звездонебесный –
в триумф блокад, моды муфт, блажь-амур, века мук
вливался, мотаясь у дна и мечась над бездной.

Любвей-голодух я застал и любвей-осад
непогребенья культ в музейных Двуречья витринах,
где с Соляным городком визави Летний сад
статуй ставил в гроб на-попа, расчеты отринув.

Что любить, как не отнятое! Бабок, сестр,
дом напротив, мешочников-гостинорядцев,
шаг до воды с моста, на бастион от ростр,
всех незнакомых, но узнаваемых ленинградцев.

Что лелеять, пока мы в себе, как не злость
на них, пролистав кто-есть-кто петербуржцев?
Не любовь, не смерть Страшный суд, а привязан-ность
к промелькнувшим, как тень, особенно непробуждцев.

Что ж, горюй безыскусно, нет Эвтерп, Каллиоп.
Некого звать – прочерки сплошь в строчке ФИО,
не оправдаться, не оправдать, ё-кэ-лэ-мэ-нэ-оп.
Скандал история, мужеподобна Клио.

ПОДРАЖАНИЕ ОБОИМ

                        И милость к падшим призывал.
                                                            Пушкин

                       По небу полуночи ангел летел.
                                                           Лермонтов

Милость: вставай поднимайся, афропитек –
к падшим: немощным, слабому полу, младшим,
все равно пал кто: адам ли мил-человек,
света ли ангел – главное, чтобы к падшим.

Но гомо сапиенс, царь, творенья венец,
космоса ось, часового устройства анкер –
брат мне, двойник, мы носители парных колец.
Жалко же – всех! Так почему б не ангел

первым прощен, возвращен был в певческий сонм,
изгнанный как дивногласая стужей птица,
нет-нет и обаивавший нас непостижным сном?
Что же о нем-то без очереди не взмолиться!

Ведь не задуман он как инструмент катастроф,
не изваян намеренно как злобный демон.
Милость к падшим. Изведать. Но не деля миров
на сугубо людской, и всеприродный, и темень.

ПАМЯТИ ЛЕЛИ

Впопыхах – до свиданья, земля тебе пухом и вечный покой…
Всё не в цель. На слова разве что будет выменен
зал пустот. Ты не то, что была и в какой
можно степени звать прежним именем

тебя эту, в каком уточнять словаре,
что мелькнет неотчетливо, тенью, таинственно,
буквой в линзах стрекозьих, в ручье, на коре,
что прочесть и признать или нет, ты единственно

знала как. Ни всегдашней теперь не найти, ни ее
формы грубой и рыхлой сейсмо- или метео-,
то есть что-то, а что, неизвестно, ничье,
знак того, что была, но сейчас больше нет тебя.

Твой без лет четырех век кто весть, как не ты,
прямо – просто поскольку, и точно, поскольку без пафоса,
до обрыва с акмэ здешней будничной красоты
в персть изъятия, сквозь горизонт, в зону кампуса

зазеркального. Как!.. В ртуть без стуж и тепла,
ты! – крещенский румянец и майского пламени
смуглость – скрылась, оставив нас здесь без и после тебя,
как записок клочки, в твоем духе послание.

Мы бормочем растерянно: ты сейчас где?
Твой меж звезд, как меж гнезд, ищем крестик, кумекаем
сиротливо: пропасть значит в некоем смысле – везде.
Все размытей следы. Все наш немощней реквием.

БЕЛКА

Белка есть мышца тела и вместе струя
и отвлеченного и подручного смысла,
и – как бы я, чуть только вдумаюсь я
в сдвой природ, и – между них коромысло:

вещемысль, как воспел ее вещий Боян,
и двусущий Овидий, и жрец песногубый,
исправляя материи грубый изъян –
в стыке формы и жала их узел сугубый.

Формы – брёвна, жало не к небу жезл, а таран
в стену, крупно исписанную и мелко
о предмете – как мощно пуст он, бездушно рьян,
как стесала конец его в острие белка.

Белка пикирует на меня сквозь ствол ольхи,
бумерангом вспоров воздушную яму,
чтоб через миг вспорхнуть сквозь клен на верхи,
противоход с буреломом сбив в пентаграмму.

Не Рима матерь, не мудрь, не морок, не мир-манок
белка. И не бела, зато детски люба:
танец векши по вешкам крылат, так многоног,
огнь-ангелок тешит и чешет губы.

Дятлов невесел труд, и вид малахольн,
майских жуков мычанью сродни, так что велком
в наш психопарк, где что ни пиф-паф, то двуствольн:
велком равняющим цель и целое белкам.